— Жизнь за жизнь! — решительно сказал Матвей.

— О! — отпрянул в неожиданности мухтасиб. — Шей зижня тибе нада?

— Спешит сюда на ярмарку богатый караван из Литвы! — быстро заговорил Матвей. — И есть в нем человек, который везет важные вести, очень важные вести для одного оглана [29] . Этот-то человек мне и нужен. Отдай его мне, и я увижу, что твоя щедрость безгранична.

— Кито он? — спросил мухтасиб.

— Всего-навсего купчишка, и он нужен мне живым и невредимым.

— Ладна! Дарю тибе он! — подумав, сказал мухтасиб. — Как он зывать и гиде каравана?

— Зовут его Вепрем. Караван же на подходе, а где— скажу позже.

— Пиридешь сюда позже и полушай свой шилавек, — откинулся на подушку мухтасиб. — Живой полушай, мы свинья не кушай, аллах не велит.

Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге вывести Матвея за ворота.

У ворот ханского дворца гремели большие барабаны, возвещавшие о скором начале курултая [30] . Стражники, соединив копья и образовав из них заграждения, с трудом сдерживали набежавшую толпу — каждому хотелось посмотреть на больших людей, приглашенных ханом во дворец. Замерли всегда оживленные торговые ряды, замолкли пронзительные голоса зазывал и водоносов, над базаром висело только глухое барабанное уханье.

В самом дворце уже все было готово к началу. Большой зал Совета и Суда, выполненный в виде огромного шатра со сводчатым потолком, покрытым белым войлоком, и стенами, увешанными коврами и шелковыми тканями, был заполнен огланами, визирями и князьями. Они важно сидели на скамьях, тянувшихся вдоль стен, и напряженно смотрели в сторону, откуда должно было появиться «солнце вселенной». В центре зала величаво высился бекляре-бег [31] Кулькон — крепкий и суровый, словно каменный идол. Из его усыпанного драгоценностями пояса выглядывали золотая чернильница и большая красная печать — символы власти «князя над князьями». Но вот тишина, стоявшая в зале, как будто сгустилась. Кулькон заметил легкое колыхание полога за ханским троном и поднял руку. Весь курултай рухнул на колени и распростерся на полу. Присутствующие не смели поднять глаз, ибо не должны были видеть выхода своего повелителя, а когда по легкому хлопку Кулькона поднялись и сели на свои места, на троне уже был хан Ахмат со своей хатун [32] Юлдуз.

Ахмату было немногим более сорока, но резкие черты лица и три глубокие морщины, пересекавшие лоб и щеки, делали его на вид более старым. Он не любил пышность дворцовых покоев. Многодневные походы, охота и военные игры были ему больше по душе, и этот образ жизни закалил, сделал твердым, как саксаул, его тело, воспитал в нем решительность и самоуверенность старого охотника. Он долго не вынашивал решения, а принимал их быстро, повинуясь зачастую случайным обстоятельствам. Иногда получалось разумно, иногда нет, но сказать об этом никто не решался — в государстве, где по мгновенному решению хана голова любого сановника в считанные минуты могла очутиться на городских воротах, не были склонны к откровенности…

Ахмат оглядел собравшихся и громким хриплым голосом, каким привык распоряжаться в степи, сказал:

— Я собрал вас, чтобы обсудить дело о военном союзе с польским королем против улусника моего московского князя Ивана. Вы — голова Великой Орды, я — ее руки. Что скажет голова рукам?

Курултай замер. Все знали, что у хана уже есть решение, и старались угадать его. На удачливых могли свалиться слава и почет, неудальцам грозили позор и бесчестье. При таких крайностях лучше всего было промолчать, и поэтому каждый молил аллаха скрыть его от ханских очей, обещая взамен наполнить свое сердце верой и благочестием.

Ахмат немного выждал и усмехнулся:

— У головы нет смелого языка… Тогда скажи ты, таваджий!

Толстый бег, ведавший сбором военного ополчения, вздрогнул и поспешно поднялся. На его лице тотчас же выступили капельки мелкого пота. Он склонился в поклоне и заговорил:

— Великий хан! У тебя столько войска, сколько воды в Итиле, столько бахадуров, сколько емшан-травы в подвластных тебе степях. Скажи слово — и они как один пойдут на неверных…

— В твоей речи мало смысла, таваджий, — поморщился Ахмат. — Сила моего войска известна всему миру, потому ничего нового ты нам не сказал.

Он махнул рукой и повернулся в другую сторону:

— А что скажет имам?

Духовный пастырь держался с большим достоинством. Он не спеша поднялся и заговорил тихим дрожащим голосом:

— Я заменяю свои слабые суждения словами священного корана: «Ведите войну с неверными до той поры, пока они все, без исключения, будут уплачивать дань и будут доведены до унижения».

— Должен ли я понимать тебя так, что аллах советует мне начинать великую войну? — перебил его Ахмат.

Такая точность не входила в расчеты имама. Он помолчал и добавил:

— Аллах — многомилостивый, он карает, но и щадит. В коране говорится: «Не слушай ни неверных, ни ханжей. Однако не делай им зла».

— Так что же все-таки советует имам? — нетерпеливо выкрикнул Ахмат.

— О повелитель! — вздохнул тот. — Нам ли, склонившим головы и видящим только травинки, советовать сидящему на возвышении и обозревающему всю степь?!

— Тогда зачем же я собрал вас сюда? — Ахмат сердито привстал с трона, но тут же сел, повинуясь легкому прикосновению руки своей хатун. Он помолчал, а потом презрительно проговорил: — Есть старая мудрость: не спрашивай совета у баранов, ибо в ответ услышишь только блеяние…