Позубоскалили мужики и принялись ближний сруб растаскивать. Ломать, известно, не строить, но возиться пришлось изрядно. Данилка и на язык остер, и мыслью хитер, возьми и предложи:

— А чего вам силы попусту тратить? Сложим новую стенку впереди старой, а между ними землицы набьем. Городень утолщится, только крепче станет.

Пораскинули артельные — а что, дело! — и оживились. Тут же рассудили, кому землю копать, кому лес готовить, кому стенки городить, кому башни строить.

И пошло у них дело без спора, но споро — русский человек на начало работы скор. Намахаются за день, рук-ног не чуют, а с темнотою к себе в подземку сваливаются. Повечеряют и стиснутся у огнища одежонку посушить, языки почесать. Трещит костер, сыплет искрами, кладет неровный отсвет на усталые лица и слушает нехитрые мужицкие байки.

Данилка без умолку стрекочет — то притчу скажет, то насмешку строит. От него всем достается: князю, лизоблюду, простому черному люду, да и своему брату артельному. Но особенно — монаху Феофилу. Он, правда, с того раза, как его Семен на дерево подвесил, вроде бы слинял маленько. Утишился, в дела ни в какие артельные не встревает, выкопал у огневища себе нору и лежит там целый день на пару с бочонком. Данилка про него такую загадку удумал: темный да злыдный, на земле невидный; то на ветке повисит, то в подземке полежит… Бывает, развеселятся мужики, расшумятся. Выползет тогда Феофил на свет костровый послушать «бесовские ржания». Данилка его заприметит и пристанет с чем-либо, навроде:

— Рассуди, твое расподобие, что сильнее — земля или огонь? Я им говорю — земля, ибо от нее огонь потухает, а они спорят.

Феофил радуется случаю унизить своего недруга и говорит:

— Ты как есть дурак, и рассуждения у тебя все дурацкие. От огня, бывает, земля трескается и города поглощает, тот огонь не то что землю, твое неразумное окаменение осилит…

— Ай-ай-ай! — притворно пугается Данилка. — Уж не подземный ли это адовый огонь ты мне пророчишь, не сам ли сатана ему хозяин?

— Он самый. По-простому — сатана, а по-умному — Вельзевул, и ежели ты не направишься…

— Да погодь ты! — перебивает его Данилка. — Ведь это что ж, по-твоему, выходит: огонь сильнее земли, хозяин ему сатана, значит, сатана и над нашей землей властитель? Негоже тебе, божьему слуге, такие крамолы извергать…

Забурлит у Феофила в горле, нальется он краснотой и зашипит:

— Безбожник проклятый, подручник Вельзевулов, изыди искуситель. — И уползет в свою нору.

Прошел месяц, второй… Уже постороннему глазу были заметны плоды трудов монастырской артели. Рос городень, остро пахнущий свежими смолистыми бревнами, в темном пустом провале стен встали добротно сбитые ворота, а над ними поднялась крепкая башня. Работал ее Данилка с несколькими артельными мужиками и помогавшими им горожанами. Архип придирчиво осмотрел готовую башню и, похоже, остался доволен. Только одно спросил, почему бойницы не по ряду, а вразброс прорезаны.

— Дак вить что за дело: дырки рядом рубить — слабина всей стенке будет, — ответил Данилка и хитро отвел глаза в сторону.

Вскоре после того возвращался из заполья воевода, и на подъезде показалось ему, что с новых ворот глядит на южный посад огромная татарская голова. Вздрогнул воевода, осенился от наваждения, ан нет, все то же: прищурился на него татарин и ртом осклабился. Бросил вперед коня, подскочил ближе — вместо головы надворотная башня. Не поленился, отъехал назад — снова татарин. Что за черт! Стал воевода медленно подъезжать и присматриваться. Видит: вместо татарских зубов — надворотные заборола [36] , вместо носа — ставец для пушечного окна, вместо глаз и бровей — бойницы, а для пущего сходства бревна кое-где дегтем промазаны.

Вскипел воевода, бросился к артельным и на Архипа грудью конской наехал.

— Ах ты, смерд поганый, мать твою перемать! — кричит. — Шутки со мной шутить удумал?! Кнутом забью до смерти!

Архип шапку снял, поклонился и спокойно спросил:

— Почто кричишь и за что грозишь, государь-воевода?

Беклемишев плетью машет, слюной брызжет:

— Ты что же это вместо башни харю басурманскую вырубил?! Кто разрешил?!

Стали на шум артельные сбираться, и Данилка в их числе. Услышал, в чем дело, и бесстрашно выступил вперед:

— Это я, воевода, башню рубил. Похожа, говоришь, на басурманина? — Воеводе от такой наглости даже дух перехватило. А Данилка продолжает: — Уж очень хотелось бы, чтоб на ихнего царя Ахмата похожа была, да ить я рожи его не видел. А можа, ты скажешь, каков он?

Беклемишев кипит, вот-вот лопнет, потому как пар не стравливает. Наконец выдал тонкую струю — пропищал неожиданно тихим и сиплым голосом:

— Почему на Ахмата?

— Дак ведь придет татарва и схочет, к примеру, крепостицу брать. Тада придется окаянным в свово царя целить и под нос ему примет огненный совать. Смешно ведь!

Кто-то из артельных хихикнул, и неожиданно для всех и для себя самого загоготал Беклемишев. Он зашелся в смехе и тихо пополз с седла.

— Ах, шельмец! Ах… сын! Ах, язва!.. — выдавливал он между всхлипами. Наконец поутих и изволил осмотреть башню. Осмотрел — работа добротная, искусная. Похлопал Данилку по плечу, посулил чарку хмельную.

— Дак я ведь не один, чай, работал! — нахально улыбнулся тот.

— А сколько же вас было? — спросил воевода.

— Прикажи выставить ведро, не ошибешься! — вовсе обнаглел Данилка.