После рукоположения меня в иереи часть требной нагрузки легла и на меня. Тогда же я рассказал батюшке о своем смущении с деньгами, и он тут же снял с меня груз давних переживаний. «Скажут тебе: „Это на храм“, – говорил он, – клади сюда в коробочку. А если скажут: „Это лично вам“, тогда бери себе или тоже клади в коробочку». Как же он радовался, когда открывал коробочку и видел там прибавление от моих скромных трудов! Очень он меня благодарил и радовался, что нравственное отношение к материальным благам у нас общее. Для меня это был выход из внутренних сомнений.

Такое собирание средств длилось достаточно долго. Деньги с треб привозили не только мы с отцом Феодором; подключился к этому и отец Владимир Сычев, так что пополнялась коробочка часто. Многие знали о коробочке, но нам и в голову не могло прийти, что кто-то может посягнуть на эти деньги. Тем не менее нашелся человек, не выдержавший искушения этим знанием. Конечно, он тут же был уволен, но и деньги мы перестали держать в столе. Отец Феодор распорядился отдавать крупные суммы с треб за ящик, а небольшие средства оставлять на свое усмотрение. Уже после гибели отца Феодора узнал я, как сам отец Феодор оставлял себе «на свое усмотрение».

В семье наших прихожан произошло большое горе – погиб их единственный восемнадцатилетний сын. Вместе с матушкой Галиной мы как-то навестили их, чтобы отслужить панихиду и утешить. Появление в доме матушки Галины для всех преображенцев – прихожан храма Преображения Господня – всегда большая радость; конечно же и здесь она была самым желанным гостем. После, за столом, вспомнили о нашей приходской жизни, и тут матушка рассказала, как они с отцом Феодором жили материально. Как настоятель он получал зарплату, всю ее отдавал матушке и, очевидно, считал, что этого должно хватать. Но семья у них – д человек детей, а зарплата – почти как у всех; во всяком случае, она была не намного больше зарплаты остальных священников. «Он и не догадывался, – говорила матушка, – что мне иногда приходилось обращаться за помощью, просить у соседей в долг до следующей зарплаты». А требные деньги он все отдавал в храм. Как рассказывал мне староста Андрей Прокопьевич Юдаев, уже после коробочки, батюшка приносил в храм по 15–20 тысяч рублей в месяц.

Все готов был раздать отец Феодор. Однажды на какой-то праздник пришла к нам староста соседнего Рождественского храма в Митине Мария Александровна и в трапезной прямо при всех стала в шутку выговаривать отцу Феодору: «Батюшка, я же лично вам дарила эту скатерть и эту посуду, а вы все в храм несете. Дари вам что-нибудь после этого…»

Служение в местах лишения свободы и в армии было еще одним послушанием отца Феодора Церкви. Господь сподобил и меня разделить с ним эту ношу. Спустя несколько дней после моего рукоположения Святейший Патриарх Алексий II привлек меня к этой деятельности. К тому времени отец Феодор уже побывал на Международной конференции военных капелланов в Риме, служил в тюрьмах, в воинских частях. И все это с полной нагрузкой на приходе. Он был очень рад моему участию в работе координационного комитета по взаимодействию армии и Церкви, а впоследствии, при его создании, в работе нового Синодального отдела по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями.

Определенную положительную роль в привлечении меня к этой деятельности, очевидно, сыграло мое «военное прошлое». Но если моя кандидатура оказалась подходящей по этой причине, то его биография была достаточно типичной. Среди московских клириков были сотни священников, отслуживших, как и отец Феодор, лишь срочную службу, однако выбор пал именно на него. Объяснение мне видится в его ярком даре общения с другими, способности располагать к себе сердца тех, с кем он в тот момент разговаривал.

Старцы говорят: если ты помнишь, кто ты (а батюшка, прежде всего, исповедовал себя православным христианином, считая это самым высоким достоинством человека), общаться можно с кем угодно. Многим трудно было преодолеть внутренний барьер, стоящий между нами и представителями других конфессий, пойти на контакты с работниками ГУИНА, наследниками печальной славы ГУЛАГа, страшными преступниками. А отец Феодор, памятуя, кто он такой, всех готов был одарить сокровищами своей души, вовлечь к доброму отношению к Церкви. Так все, что бы он ни делал, сводилось к росту авторитета Церкви в обществе; не его лично, а Церкви.

Удивительная для молодого человека свобода общения, умение уважительно, но на равных, невзирая на чины, беседовать с людьми были воспитаны в нем служением при Святейшем Патриархе Пимене. Будучи его ближайшим келейником, он в течение десяти лет день за днем питался мудростью Первоиерарха Русской Православной Церкви. Выполняя поручения Святейшего Патриарха, он общался с политиками, общественными деятелями, дипломатами самого высокого ранга. Потом эта школа сослужила ему хорошую службу.

«Он общался с политиками самого высокого ранга».

Из Рима, с конференции военных капелланов, отец Феодор вернулся с документальным свидетельством своего дара – небольшой фотографией. На ней отец Феодор снят почти анфас: он, улыбаясь, смотрит в глаза и пожимает руку стоящему рядом с ним в характерной позе Римскому Папе. Как потом объяснил батюшка, такие снимки есть у каждого участника форума. Эта встреча была предусмотрена протоколом. Помню, когда мы рассматривали фотографию, батюшка делился с нами впечатлениями о поездке, и кто-то из присутствующих спросил его: «Батюшка, а что вы в этот момент говорите?» «Я предлагаю Папе принять Православие», – ответил он. Шутка отца Феодора была оценена дружным смехом.

Общение отца Феодора с известными личностями как в России, так и за рубежом никак не сказывалось на его открытом характере. В каждом человеке, с кем батюшку судьба сводила, видел он, прежде всего, его драгоценную душу. А уж в какие «ризы» облечена она – в генеральский мундир или арестантскую робу, ему было совершенно безразлично. Особенно остро это его качество чувствовали люди, лишенные свободы. На службы в тюрьмы мы всегда ездили вместе, и я был свидетелем его общения с заключенными. Так естественно воспринимался из его уст призыв к молитве, правде, отвержению лжи, что даже закоснелые в грехе, черствые души матерых разбойников и убийц умягчались. Осознав глубину собственного падения, люди искали утешения в таинствах Церкви. Больше всего меня поражало крещение в тюрьме, когда люди отрекались от сатаны. Жилы на шее напрягались: «Отрицаюсь!» Это не просто формальный момент чина оглашения при крещении, а отречение от всего зла, которое раздавило жизнь и уже вошло в плоть. Многие после этого падали в обморок – крепкие мужчины сползали по стене. Или таинство Исповеди. Такие исповеди редко услышишь в приходском храме. Конечно, и на свободе они тоже бывают разные, но там полнота переживания греха усугублена обстановкой: тюрьму не случайно называют вершиной ада. Так на этой вершине я набирался духовнического опыта, часто прибегая к помощи отца Феодора.