— Опять левой рукой работаешь? — закричал Митька на брата.

Никола виновато захлюпал носом, перехватил ложку в правую руку.

Правая у него была какая-то невёрткая, заторможенная, ложку держала не тремя пальцами, как у других людей, а обжимала её всей ладонью, будто собиралась кого-то хлестать ложкой по лбу.

— Дмитрий, радоваться надо, что Николай левша, — вклинился в воспитательный процесс Алик. — Это редкий дар. Можно сказать, признак таланта…

Тишка, не слушая его, нетерпеливо поглядывал на зазывно зеленеющий в целлофановом пакете лук. Славка, стоящий поодаль от костра, тоже вздрагивал ноздрями — видимо, сытный запах, истекающий из кастрюли, достигал его носа. Он сглотнул слюну и отошёл ещё дальше.

Алик, напав на новую тему, в которой можно показать свою эрудицию, не слышал, кроме себя, никого.

— Да, да, признак таланта, — размахивал он руками. — История оставила нам свидетельства очевидцев, что великий полководец Александр Македонский — левша, всемирно известные художники Микеланджело, Леонардо да Винчи, Пикассо — тоже, Дмитрий, были левшами.

— Да ну?! — Славка перестал вздрагивать ноздрями. И его интерес ещё сильнее взбодрил Алика.

— У левши, утверждает наука, — подкрепил он голые факты теоретическим объяснением, — лучше развито правое полушарие головного мозга, ответственное за зрительную и слуховую память.

— Ну, а при чём тогда Македонский? — спросил Митька. — Он же полководец, а не художник…

— А при том, батенька, — сказал Алик, подражая кому-то. — Македонский обладал феноменальной зрительной памятью. Он знал в лицо каждого своего воина… Вы представляете, каждого! А их у него было десятки тысяч… Он держал в памяти всё, что видел…

— Ну уж и всё? — не верил Митька, хотя слушал Алика с интересом. — Каждого солдата не запомнить.

— Я тебе, Дмитрий, покажу дома одну научную статью, своими глазами прочтёшь…

Митька всё-таки сбил Алика с ритма, Алик недовольно поморщился и устремил взгляд на Николу. Никола неуклюже таскал ложкой кашу. Он держал её в правой руке. Она тряслась у него перед широко распахнутым ртом и зачастую попадала тупорылым концом то в губы, то в щёки.

— Сломаешь волю у парня, — посочувствовал Алик.

— Чего? — будто ослышался, переспросил, не поверив, Митька.

— А того, — опять встрепенулся Алик. — Правое полушарие головного мозга контролирует волю. Все левши — волевые и сильные личности. А ты, Дмитрий, хочешь переиначить природу. Но ты же не пересадишь у ребёнка правое полушарие на место левого, и дай человеку возможность развиваться естественным образом.

— Ну, ты даёшь, — всё ещё сомневаясь в чём-то, покрутил головой Митька. Он поискал поддержки у ребят. Но Славка разве поддержит, тут же отвёл взгляд в сторону. Тишке же было жалко Николу, вывозившего кашей всё лицо.

— А и правда, Мить, пусть он ест, как хочет… — вступился он за Николку. — Может, и правда волевей станет.

Митька усмехнулся, ничего не сказал в ответ, и Никола, расценив его молчание за согласие, тут же перехватил ложку в левую руку, а правой, фыркнув носом, обтёр лицо. Ложка застучала о кастрюлю весело и задорно.

Алик заулыбался победителем.

— В статье и в самом деле даётся совет не переучивать левшу, — сообщил он, не пряча в голосе торжества. — Там так и сказано, что если родители насилуют ребёнка, переучивают его, то он вырастает слабохарактерным и безвольным. А кроме того, ещё начинает и заикаться.

— Ну, наговорил с три бочки арестантов, — примиряюще засмеялся Митька. — Думаешь, после этого есть раздумаем, станем закалять волю? — Он разостлал на песке Славкину рубаху, которая валялась неподалёку, вытряхнул на неё содержимое целлофанового пакета: — А ну, братва, налетай!

Первым подскочил Славка.

Алик тоже подошёл к общему столу и как ни в чём не бывало, будто три минуты назад и не давал запрета на еду, не говорил, что не заработали, отломил себе кусок хлеба, выбрал луковицу с длинным, как девичья коса, пером и пристроился у костра, по-турецки скрестив ноги.

— Надо, ребята, плот строить, — неуспокоенно сказал он.

Ребята переглянулись.

Зиновий Васильевич, не дойдя до конторы, с полпути повернул назад. Ноги сами вынесли его на пыльный большак. Зиновий Васильевич даже перестал прихрамывать: сапоги нигде не давили ног, не тёрли, держались ладно и ловко. Он спустился с горки. Молодцевато пружиня шаг, миновал низенький домик Павлы Ивановны, самодовольно поймав в окнах — сначала в одном, потом во втором, в третьем — отражение по-армейски скроенного мужчины. Он даже замер на мгновение перед последним окном, как перед зеркалом, стремительно повернулся вполоборота, ловя в стекле, каков со спины, не сгорбатился ли. «Ну вот, — удовлетворённо подумал он, — не пригнули заботы к земле. Не поддался».

Дом Павлы Ивановны упирался огородом в луга. Зиновий Васильевич перемахнул через изгородь. Тут ещё была твердь, но в десяти шагах от неё начиналось море осоки. В ней с трудом проглядывалось русло реки. Зиновий Васильевич спустился к полыхающей сочной зеленью границе тверди и хляби. Осока росла прямо из воды, как китайский рис.

«И чего бежал? — остудил себя Зиновий Васильевич. — Ведь яснее же ясного: не вздымет…» Он попробовал огрузить ногу в изумрудно зеленеющую траву. Сапог уходил в продавливающийся ил, не нащупывая дна и норовя зачерпнуть через голенище воды. Зиновий Васильевич чертыхнулся, отпрянул на твёрдое место и, всё ещё не остужая своего решения, стал разуваться. Чем чёрт не шутит, нынче ж техника-то — как зверь, через любое болото продерётся. Зиновий Васильевич сбросил сапоги, закатал, как мальчишка, штаны и полез в осоку. Ноги уходили в разжижённый торф, будто в воду, но всё-таки на глубине, не скрывающей колена, ступня упиралась в монолит земли. Зиновий Васильевич цаплей прошёлся до русла реки, в иных местах совершенно не огрузая. У берега же земля была совсем твёрдой и сдержала бы не только человека, а даже трактор. Да трактор, собственно говоря, пролез бы и по осоке, если на колёса натянуть гусеницы, но вот именно пролез бы, работать же на нём в таких условиях невозможно.