— То, что рекрут доставил, хвалю! Но ты вот скажи, Алексей, зачем в Суздаль ездил, через мой запрет переступил?! — Он подошёл к сыну и дыхнул на него табачным дымком. Алексей склонил голову — по всему видать, хотел отмолчаться. Боле всего это затаённое упрямство в сыне и гневило царя. Оно сквозило во всём: и в упрямо наклонённой голове, и в выступающем вперёд подбородке, и в ускользающем взгляде.

«И откуда сие в нём? — Пётр внимательно оглядел сутулую фигуру сына. — Что даёт ему силу упрямиться отцовской воле? А ведь когда-то он мечтал, что вот подрастёт Алёшка и будет ему прямым помощником во всех делах и начинаниях. Но вот вырос и стал, похоже, не помощником, а супротивником». Петру не раз уже передавали, что нет-нет да и сорвётся у царевича в кругу подгулявших юнцов недоброе слово о деяниях отца. (Доносить было кому: обер-гофмейстер Меншиков всегда держал близ царевича верных людей). Умом Пётр и мог простить сыну недоброе слово, яко идущее от мальчишеского зазнайства и невежества, но отцовское сердце злые наветы царапали больно.

— Что молчишь, Алексей? — Он возложил на сутулые плечи сына свои тяжёлые мастеровые руки. Царевич в ответ вдруг затрясся, ещё боле ссутулился, казалось, сейчас заплачет.

«Дубинки отцовской, что ль, боится? — мелькнуло у Петра. — А я ведь и не помню, когда его поколачивал. За делами всё было недосуг! Да и не переупрямишь его уже палкой — эвон какой вырос! Правда, до меня не дотянется, но вот Данилыча догнал. А может, и перегнал, ежели бы не сутулился».

И он попытался расправить плечи сына, спросил:

— Ты чего сутулишься-то, Алёшка? Чаю, всё в молитвах поклоны бьёшь?

Алексей глянул на него как-то жалобно. Пётр заглянул в его карие глаза навыкате и в какой раз поразился их сходству со своими. Но сейчас в этих глазах таился такой животный страх, что Петру стало даже неловко и он отступил от сына. Устало опустился в полураздавленное кресло, указал и Алексею на стул — садись!

И тут Алёшка вдруг рухнул на колени и зарыдал:

— Прости, батюшка, что твой запрет нарушил! По мамке родной соскучился! — И он пополз на коленях к отцу.

Здесь вдруг Петру и пришла в голову та простая мысль, которую он ране и во внимание не брал: а ведь это он отстранил Алёшку от матери. И с девяти лет лишил его материнской ласки и заботы. А ведь он и сейчас ещё зелёный юноша, в феврале токмо семнадцать годков стукнуло! И Пётр с нежданной для себя лаской погладил тёмно-русые волосы сына, вспомнил, как любил он когда-то подкидывать маленького Алёшку. И мягко молвил:

— Встань, Алёша, да слёзы утри! Ты ведь теперь взрослый, офицерский чин имеешь!

Пётр когда-то мечтал, чтобы Алёшка прошёл тот же солдатский путь, что и он, — бил в барабан, стрелял из фузеи, наводил пушку. Но Алексей всё делал с ленцой, из-под палки, больше ходил в церковь, чем на солдатский плац.

«Да ведь он совсем другой, чем я, растёт! — Пётр с отстранённым любопытством посмотрел на сына, вытирающего слёзы платком. — Я не помню, когда и плакал. Хотя через страх великий как раз в семнадцать лет и прошёл, когда бежал из Преображенского в Троицкую лавру в одной ночной рубашке. Но там иное, там стрельцы грозились зарезать, а здесь ведь он меня, родного отца, убоялся! Нет, с ним лаской надо! И делом занять, дабы не ленился!»

Пётр сказал коротко:

— Будет о том, Алёша! Раз съездил в Суздаль, в другой раз не поедешь. Теперь не до того, глянь-ко сюда! — Он показал царевичу на закрывавшую стол военную карту, прочерченную красными стрелами. — Гроза, Алёша, великая гроза над нашей Россией подымается. Швед идёт на наши рубежи яко тёмная туча — и с запада, из Саксонии, и с северо-запада, от Риги, и с севера, из Финляндии! — Карандаш Петра летал по карте, показывая стрелы возможных ударов. — А внутри меж тем неспокойно: на Дону вор Булавин смуту затеял, Запорожье шумит, башкирцы наши городки палят. Может, и правы раскольники: грядёт новая великая смута! Сто лет назад у нас уже было такое — и тоже супротив России швед и поляк вместе пошли [11] ! — Пётр выговаривал сейчас своё, потайное, о чём часто думал в бессонные ночи. Об этом он не говорил своим генералам и министрам, но тут перед ним была его кровь, единственный наследник! И молвил не таясь: — Почём знать, Алёша, может, история российская такова есть — как начало века, так грядёт к нам великая война и новая великая смута?! И может, наступит скорый конец и нашему дому — дому Романовых? — Он взглянул на побледневшего Алёшку, дёрнул бровью, усмехнулся жёстко: — Да ты не боись, Алёша! Ведь я не Бориска Годунов и не Васька Шуйский — я Пётр! И смутьянов, коим бы только кровушки русской попить да перед неприятелем подсуетиться, я вот где зажму! — Он сжал в кулак тяжёлую мозолистую ладонь, хрустнул пальцами.

Царевич вздрогнул и внезапно подумал: «А хорошо, что батюшка столь силён! Такой не даст пасть дому Романовых!»

Пётр, заметив оживление на лице сына, заключил грозно:

— Попомни, Алексей: ради счастия России я сына родного не пощажу! У меня один бог — Отечество! Посему скажи, как на исповеди: со мной ты аль против?

— С тобой, батюшка! — Алексей впервые за весь разговор посмотрел отцу прямо в глаза и попросил: — Поручи мне дело какое, дай полк иль роту! Всё исполню, меня Гюйссен на шпагах биться-то обучил!

— Эх ты, на шпагах биться! — рассмеялся Пётр, хотя по всему было видно, что обрадовался боевому задору наследника. Сказал мягко: — Сядь, Аника-воин, и слушай: на войне скакать со шпагой для царей последнее дело. Отчего, мнишь, я войска редко вожу, генералам своим доверяю, а сам больше по тылам о хлебе да башмаках солдатских пекусь? Да потому, что без сухарей нет ни армии, ни флота. А собрать те сухари и не своровать — не всякий может! Но нам-то, Романовым, не у себя же красть? Вот и поручаю я тебе царскую ношу — поедешь в приграничные крепости, самолично проверишь — заготовлен ли хлеб для войска. А оттуда в Москву поспеши — крепить надобно и Первопрестольную. С Василием Корякиным вместе то дело свершите. Корчмин — фортификатор дельный, учен в Пруссии, живо всю Москву болверками и люнетами прикроет.