Тот, кто никогда не был за кордоном, поймет волнение человека, оформляющего документы на заграничную командировку. Да так ли они жируют, эти господа, как шептались люди?

Сколько себя помню, народ наш, отрывая ото рта своего последний кусок хлеба, отправлял его в помощь голодающим.

В стране повседневно чувствовалась нехватка продовольствия, люди испытывали дефицит в жилье, одежде, элементарных предметах домашнего обихода, находились на грани выживания, но ради солидарности и во имя милосердия к далёким угнетённым товарищам делились последним. Все были глубоко убеждены, что в странах третьего мира люди десятками тысяч умирают от голода, как когда – то в России, во время мора в двадцать девятом. Что и говорить, идеологическая доктрина партии без сопротивления скользила по накатанным рельсам, и немалую роль в этом играла советская печать.

В семидесятые годы по сравнению с народом офицерский состав армии и их семьи жили сносно. Деликатесов не было, но в праздники столы выглядели вполне прилично.

Что касается предметов роскоши и всяких излишеств, о них мечтали, как о манне Небесной, и, экономя на желудках, копили деньги и годами стояли в очередях в предвкушении момента приобретения дефицитных товаров. Позволить иметь личный автомобиль могли лишь те, кто побывал за рубежом, да и то крайне редко.

Попасть в заграничную командировку считалось великой удачей, – всё равно, как выиграть дорогую вещь по лотерейному билету. Денежное содержание, которое офицер получал на родине, начислялось на книжку, а командировочных в валюте с лихвой хватало, чтобы достойно жить в стране, интересы которой тебе доверили охранять.

И если уж быть до конца откровенным, то на валюту можно было приобрести столько, что и за трёхмесячную получку в Союзе не купишь.. Поэтому каждый злотый в семьях военнослужащих, особенно у сверхсрочников и у вольнонаёмных, был на счету. Экономя и даже голодая (были такие прецеденты), советские люди по всей Польше охотились за тряпками, и, сбывая их через русские комиссионные магазины, активно копили денежку впрок.

Об этом я узнал позже, а пока стоял на перроне Брестского железнодорожного вокзала, чистого и опрятного, как Пасхальное яичко, и ощущал повсюду густую ауру сдержанной деловитости и озабоченности окружающих.

На станции состав переставляли на другие колёса: железнодорожная колея по территории Польши, по каким – то соображениям была сделана поуже.

До таможенного досмотра, как объявили проводники, было не менее двух часов, и пассажиры дружно устремились в городские магазины тратить оставшиеся рубли, да и продукты на нашей стороне, по рассказам, стоили дешевле.

Багаж мой остался в вагоне, и я налегке отправился знакомиться с внутренним содержанием вокзального помещения.

Прежде всего, обращала на себя внимание чистота и интерьер залов. На стенах висели аккуратные указатели на русском и иностранном языках, ярко горели большие театральные люстры, на жёстких диванах в окружении детей и вещей сидели женщины и вполголоса решали какие то важные проблемы.

На широкой, как ворота, двери я прочитал, что за ней находится зал, где наводят шмон бдительные клерки таможенной службы. О строгостях на границе я наслышался от соседей по купе, и хотя ничего лишнего и запрещённого с собой не вёз, испытывал какой-то дискомфорт и тревогу. Кто их знает, этих чиновников, прицепятся к чему-нибудь, стыда не оберёшься.

В роскошном ресторане, куда я зашёл пообедать, швейцар любезно пригласил раздеться, и франтоватый метрдотель, разнаряженный как артист, по ковровой дорожке с почтением, словно какую – то знаменитость, проводил меня до столика.

Немногочисленные посетители, в том числе и дети, сдержанно перебрасывались словами и щебетали. Воздух был насыщен пряными ароматами, вызывающими аппетит.

Под стопку русской водки я с удовольствием съел великолепный борщ с пампушками по-белорусски, сочную свиную отбивную с картофелем фри и, как истый джентльмен, не торопясь выкурил сигарету, попивая из чашки натуральный кофе, подливая его из кофейника.

Через час в благодушном настроении я вышел наружу. Первый этаж изучил досконально, а на второй меня не пустили – там находились служебные помещения.

Вскоре диктор на русском и английском языках пригласил отъезжающих в таможенный зал. Люди, сидящие на скамейках, оживились, И я вместе с потоком, вошёл в огромное, в пол – стадиона помещение с тремя длиннющими, окованными дюралем столами, за каждым из которых стояли таможенные досмотрщики в форменной одежде и при фуражках. Меня удивило, что среди них была и женщина.

Пассажиры ставили багаж на столы и клали рядом таможенные декларации. Я последовал их примеру, а в декларации честно признался, что бриллиантов с собой не везу, и вещей для передачи третьим лицам у меня нет.

Худой и длинный, как жердь, чиновник, в большущих, как иллюминаторы, очках ходил по ту сторону барьера и спонтанно и неторопливо выбирал жертву для досмотра. Меня он демонстративно не замечал, два или три раза продефилировав мимо.

Боковым зрением я заметил на втором этаже на балконе невзрачного человечка в гражданской одежде. Облокотившись на перила, он внимательно отслеживал, снимая, словно скрытой камерой, ситуацию в зале и психологический настрой разношерстной публики. Так мне, во всяком случае, показалось. И от мысли, что в каждом из пассажиров он видит потенциального контрабандиста, стало унизительно и от того противно.