Ветер

...любить можно, нервно говорит дона Амелия, копаясь в сумке, играть можно, а домой брать нельзя, ведь я тебе сколько раз говорила, на улице - пожалуйста, играй, корми, катайся, делай, что хочешь, а домой брать нельзя, это не котёнок и не собачка, это стихия, даже вот Иза моя знает, она на три года младше тебя, на четыре, встревает её чистенькая прилизанная Иза и суёт мне под нос четыре растопыренных пальца, да, кивает дона Амелия, она вытащила из сумки большую связку ключей и перебирает её в поисках нужного, на четыре года младше тебя, а понимает, что ветер тащить домой нельзя, хоть он какой маленький сейчас и тёплый, я уверена, ты даже не представляешь себе, как быстро он растёт!

Я представляю себе, как быстро растёт ветер, у нас дома всегда жил ветер, и даже не один, мама раньше смеялась, что я сама почти ветер, но доне Амелии я этого не говорю, она ветер терпеть не может, у неё давление, головокружения и какая-то ещё ерунда, ей надо, чтобы воздух был стоячий, как в банке, только тогда ей хорошо, ужасная женщина, просто ужасная, не понимаю, как мама могла меня с ней оставить.

Дона Амелия нашла нужный ключ и вставила в замочную скважину, ну, говорит она, выкладывай свой ветер, никуда он не денется, кому он тут нужен. Какой ветер? спрашиваю невинно. Который тут, Иза тычет пальцем мне в карман куртки, где тихонько шуршит старыми билетиками мой новый ветер. Незаметно грожу Изе кулаком. Иза показывает мне язык и отворачивается.

Ночью встаю попить, дона Амелия наглухо закрыла все окна, и дома у неё невыносимо душно и жарко. Из изиной комнаты доносятся какие-то странные звуки, какое-то потрескивание, глухое буханье и, вроде бы, что-то капает. Заглядываю в замочную скважину. Чистенькая и прилизанная Иза сидит на подоконнике в одной ночной рубашке и кормит с рук маленькую грозу. Ага, говорю, и толкаю дверь, интересно, что по этому поводу думает твоя мама? Иза поворачивается ко мне. С волос у неё льёт, глаза сияют. Давай свой ветер, командует она, мы сейчас такое устроим!

Юка Лещенко

Дизель до Африки

Они встречаются на занозистой скамейке – вокруг трава, июль, щекотный стрекот кузнечиков, сзади улица с мелкими, заборами забранными домами, впереди рельсы, нагретые солнцем, горячие серебряные ручейки, окуни палец – пройдет насквозь, слева – переезд с усатой теткой, машущей прощально флажком каждому поезду, справа – соседские козы Маня и Саня, пёстрые и бодучие поедательницы васильков, ромашек, промасленных газетных обрывков, сверху – небо, синее синего, внизу – земля, щебёнка, подорожник, четыре болтающиеся сандалии, муравьиная дорожка, надкушенная груша и бутылочные осколки.

– Ты своим сказала?

– Ещё чего. А ты своим?

– Я записку написала.

– Ну и дурища. Ей-божечки, дурища! И зачем я с тобой связалась?

– Сама дурища. Я её спрятала в шубу, в карман.

За рельсами оплывает – как кремовая башенка на торте – здание вокзала. Там в буфете тёплый «Буратино» и набитые белым холодом вафельные стаканчики, липкие перила, очереди в кассы с недостижимо высокими окошками, хлопающие двери, бесхозная собака Шнырик, и кто-то обязательно ест пупырчатую куриную ногу, а кто-то спит, страшно смяв лицо в сгибе руки.

– У тебя сколько?

– Рубльдвадцатьпять. А у тебя?

– Целых два.

– Думаешь, нам хватит?

– Ну что ты дёргаешься? Испугалась – так и скажи.

– И ничего не испугалась. Только а вдруг там контролёр?

– А мы скажем – родители пошли в соседний вагон к знакомым.

– А вдруг там милиционер?

– Ну и что, мы же не пьяницы и не воры какие-нибудь.

– А вдруг там... Вдруг там цыганы с мешком?

– Цыганы днём не заберут, что они, придурошные?

– А вдруг там хулиганы?

– Хулиганы в дизелях не ездят.

Проползает длинный товарняк, погромыхивая цистернами с чем-то опасным, гудя, проезжает дрезина. Семафоры смаргивают с жёлтого на красный. Прибывает мариупольский, потом – минский, в окнах скучные лица, плещутся занавески, стоянка десять минут, дядьки в шлёпках бегут за пивом, им командуют вслед – семачек купи, мужчина; местные старушки в цветастых халатах продают пирожки, бумажные, в красных и чёрных подтеках кульки с паречкой и черникой, молодую картошку, пучеглазых чебурашек с шерстяными влажными ушами и духи «Ароматы полей». Отбывает минский, прибывает сочинский.

– А скажи ещё раз, как мы поедем.

– Я сто раз говорила уже – дизелем!

– И что?

– И всё. Сначала до Будо-Кошелёва, потом до Гомеля, а потом уже Африка.

– А дедушка говорил, они только до Гомеля идут.

– Это обычные – до Гомеля. А наш – до Африки. Главное, его не пропустить.

Сочинский отбывает, тяжело виляя хвостом. На переезде поднимается шлагбаум, и усатая тётка уходит в свою будку пить чай, не выпуская из рук жёлтого флажка. Небо бледнеет – как будто его штрихуют белым мягким карандашом. На колено садится божья коровка. С улицы, где за заборами пионы, помидоры, брезентовый гамак и фантиком от ириски заложенная книжка, кому-то кричат – Юлька, обедать, суп стынет!