Иногда он приходил на ее могилу, и ложился грудью на землю. Это приносило временное облегчение, осколки затихали, переставали двигаться и лишь слегка вибрировали. По крайней мере в эти минуты он успокаивался - ведь самый главный выбор был сделан давно и без его участия. Раньше это приводило его в отчаяние, а теперь умиротворяло. Но наступал вечер, и он возвращался домой по знакомой аллее, чувствуя, как с каждым шагом что-то внутри него оживает, начинает шевелиться и разбегаться в разные стороны, делая его движения нервными, отрывистыми, как будто все части тела жили сами по себе.

Иногда ему казалось, что он хочет посмотреть телевизор, но его нога - вроде бы случайно - сильно, с хрустом наступала на пульт. Иногда он готовил себе кофе, но - тоже не намеренно - разливал на пол две чашки подряд, пока его другая рука тянулась к бутылке с минеральной водой.

Он почти перестал выходить из дома, разговаривать с людьми становилось все сложнее, стоило ему открыть рот, как в голове возникало несколько разных фраз одновременно. Усилием воли он начинал произносить одну из них, но сбивался на другую, и друзья не сговариваясь решили, что бедняга тронулся умом - "странно, вроде бы он довольно быстро оправился, мы даже удивлялись, а вот теперь на тебе"... Они старались навещать его, но скоро заметили, что его это тяготит, и визиты, поначалу довольно частые, постепенно сошли на нет, так что однажды вечером, проснувшись от резкого звонка, он удивился и долго медлил, перед тем, как открыть дверь.

Он не разглядел того, кто стоял на пороге, потому что как завороженный не мог отвести взгляда от маленького черного дула, направленного прямо в его лоб. Тот, кто стоял на пороге, что-то выкрикнул срывающимся голосом, но он не обратил внимания - ужас, заполнивший его в первый момент, постепенно уходил, уступая место непривычному, головокружительному чувству, что кусочки в его груди вдруг стали вместе, подобно намагниченным иголкам, дружно указывающим на север.

Когда-то в океанариуме он целый день разглядывал косяк мелких серебристых рыбешек, которые в одно мгновение безо всякой видимой причины разворачивались и плыли в другую сторону. Именно это произошло у него внутри, как будто пистолет и был тем самым магнитом, который неумолимо притягивал все разрозненные осколки того, что он старательно избегал называть душой.

Он не помнил, чем кончился странный визит - скорее всего, незванный гость, испуганный неадекватной реакцией, попросту сбежал - но зато помнил пьянящее чувство цельности, которое длилось всю ночь, и весь следующий день, а потом постепенно исчезло.

Смерть, думал он, вот что может - не склеить, нет, разбитого не склеишь, - но объединить, направить, вернее даже не Смерть, а близость Смерти, не умереть, а скользить по краю, не отводя взгляда от маленького черного зрачка.

Говорят, что у каждого человека есть свой собственный наркотик, вызывающий мгновенное и необратимое привыкание - и он свой наркотик попробовал. После этого жизнь обрела смысл - возможно, сомнительный для стороннего наблюдателя, но безоговорочный для него самого.

Уже через три дня его, отчаянно сопротивляющегося, выбросил из самолета инструктор по прыжкам с парашютом. Несколько следующих лет он провел в постоянном поиске все новых и новых источников адреналина. Некоторое время он был вполне счастлив, но уже через пять лет, перепробовав дайвинг, бейс-джампинг, серфинг на большой волне - да только черта лысого не перепробовав - понял что ему опять пора увеличивать дозу. Прыгать, падать и летать он уже давно не боялся, поэтому, поразмыслив, решил заняться ловлей ядовитых змей. После первой пойманной кобры он даже почувствовал некоторую передозировку - его сутки шатало, тошнило, и отчаянно кружилась голова.

Еще через полгода в Алжире, умирая от укуса песчаной эфы, вколов противоядие, и точно зная, что оно не подействовало, он вспомнил, что несколько лет не был на кладбище, и загрустил, но потом перевернулся на живот и прижался грудью к земле, в которой лежала она - какая разница, на какой глубине. Он столько лет балансировал на тонкой проволоке между прошлым, слишком прекрасным, чтобы он мог позволить себе к нему прикоснуться, и будущим, от которого его надежно отделяла серая плита с выбитыми на ней датами, а теперь и настоящее уходило из-под его ног. Уже задыхаясь и изнемогая от боли, он почувствовал, как осколки в его груди на мгновение замерли, как бы прислушиваясь, а потом спокойно и деловито двинулись куда-то вверх, оставив его самого лежать на желтой каменистой земле.

***

Они выпили больше обычного и заснули на диване в обнимку. Он неловко поджал под себя правую руку и прижался лбом к ее виску, несколько раз моргнул, пытаясь ресницами погладить ее щеку, но вино уже раскрутило черную воронку, и его постепенно затягивало в муторный алкогольный сон. Он вздохнул, уткнулся в нее сильнее, и неторопливо пошел вниз по скрипучей деревянной лестнице.

Ступеньки вели в подвал, из которого доносился шепот - он остановился и начал прислушиваться, холодея от пока еще необъяснимого ужаса. Но сон внезапно задрожал, задергался, как кинолента в старом, неисправном проекторе. На мгновение все вокруг потемнело и понеслось в стороны с огромной скоростью, и он, уже почти проснувшись, подумал, что именно так чувствует себя центр стремительно расширяющейся вселенной.

Он немного полежал с закрытыми глазами, надеясь – и одновременно сожалея – что никогда не узнает, что же происходило в том страшном подвале.

В лицо ему подул свежий прохладный воздух, и он подумал, что надо встать и затворить окно, а заодно и напиться – опьянение прошло, сменившись сильной жаждой.

Открыв глаза, он долго озирался по сторонам, щурясь и изумленно хлопая ресницами. Вокруг него раскинулся хрустальный мир, звонкий, прозрачный и невероятно прекрасный. Деревья, фонтаны, дворцы, резные мосты над рекой – все блестело, переливалось на солнце, звенело и позвякивало, словно тысячи нежных колокольчиков.