Было очень тихо, город еще спал. Желтые фонари освещали совершенно пустынный проспект. Часа два у меня было: мама раньше семи не встанет. Мелкая, как выяснилось в последние дни, тоже еще та засоня: вечером не уложить, утром не поднять. Поэтому я разложил для вида учебники по математике, несколько исписанных символами листов и, на всякий случай прислушиваясь к квартирной тишине, застрочил скорописью в тетради.

Минут за сорок я закончил дописывать структуру польского националистического подполья и каналы их связи со станцией ЦРУ в Варшаве и, далее, с обосновавшимся в США бывшим агентом гестапо Зигфридом Ханфом, что из-за океана руководит теперь "Свободной Польшей". На этом я с облегчением подвел черту и усмехнулся про себя: в этом варианте истории план по дестабилизации Польской Народной Республики ляжет на стол Президенту США чуть ли ни день в день с Москвой.

Поможет?

Я не был в том уверен: Брежнев любил Герека, а тот любил читать по утрам "Le Monde". Плохое сочетание.

Оставалось нанести coup de grace* - ответить на вопрос Андропова о советском человеке.

(*coup de grace - фр., добивающий удар)

"Как приятно думать, что человек по природе своей хорош, разумен и справедлив", - тосковал я, глядя в окно, - "и лишь угнетение злых властей не дают ему раскрыться. Сбрось их - и будет все хорошо... Только отчего-то, когда этого человека освободили от СССР, он сразу бросился назад, и даже не ко вчерашнему, а к позавчерашнему дню"?

Пощекотать, что ли, своему визави нервы? Кое-что о мыслях Андропова на эту тему я теперь знал из воспоминаний его сотрудников.

Я сел и начал выводить заимствованным почерком:

"Согласен с Вами, Юрий Владимирович, в том, что советский человек - это "социалистическое дворянство", люди, способные испытывать нравственную ответственность за общие интересы..."

Тот же день, вечер,

Ленинград, Бородинская ул.

На плов по заселению в снятую квартиру мы так и не сподобились. Мелкая долго гремела на кухне посудой, проводя ревизию доставшегося ей хозяйства, и когда мы выбрались за продуктами, на рынок идти было уже поздно. Поэтому ограничились булочной и гастрономом "Диета".

Дома (да, я уже осторожно пробовал это слово на вкус) я прокрутил очень жирную свинину с говядиной и возжелал поруководить дальнейшим. Мелкая посмотрела на меня снисходительно и, притворно сердясь, пыталась прогнать со своей территории. Потом доверила чистить картошку, но время от времени с опаской косилась на нож в моей руке.

Фарш она вымешивала вручную, долго и тщательно, потом смачно шлепала его о стол. Пухлые котлеты жарила на термоядерно-разогретой толстой чугунной сковороде. Когда волна умопомрачительного аромата пошла на спад, отправила их в духовку доходить на медленном жаре, а сама взялась за поспевшую картошку.

Через полчаса на широкую, аэродромного размера тарелку легла горка сливочно-белого пюре, две котлеты и нарезанные кружочками бочковые огурцы.

На этом завод храбрости у Мелкой закончился, и она замерла напротив, следя за мной напряженным взглядом.

– Предо мной лежит котлета, - замурлыкал я, - я люблю ее за это.

Откусил и заурчал, испытав восторг от совпадения идеального с реальным. Был, был у меня котлетный эталон, заданный невесть кем на заре детства, и с тех пор свято хранимый в моей внутренней палате мер и весов. Это был как минимум он. Я испытал момент истины и воспарения духа.

– Божественно, - промычал с полным ртом.

Лицо у Мелкой дрогнуло, расслабляясь, и она с азартом заработала вилкой.

– Любите жизнь, и она полюбит вас в ответ, - прокряхтел я, расстегивая пуговицу на рубашке. Потом добавил: - Бесподобно. Теперь, главное, не ленись готовить на себя одну. Себя надо любить. Если ты не любишь себя, то как ты полюбишь кого-то другого?

После небольшой, на полтарелки добавки я впал в благодушие. Даже подслушанная часом ранее по "Радио Израиля" новость об уничтожении высадившейся на побережье группы палестинских террористов уже не сильно волновала меня. Да и в любом случае, террор - это не наш путь, не о чем тут жалеть...

Чай мы уволокли в комнату и расположились у подножия дивана, прямо на ковре. Мелкая привалилась к моему плечу и, судя по блуждающей улыбке, не очень-то вслушивалась в переживания дикторов по поводу возможной победы "левых" на воскресных выборах во Франции.

"Вот и правильно", - думал я, легонько почесывая ей темечко, - "вот и верно. Пусть дом напитается доброй памятью, ей потом будет легче здесь одной".

– Ты куда?
– встревожилась Мелкая, когда я встал и направился в прихожую.

– Маме отзвонюсь схожу. Я ж так и не предупредил.

– Ты... Ты еще вернешься?

– Обязательно, - сказал я серьезно и повторил: - обязательно вернусь.

У телефонной будки на Пяти Углах толклась небольшая очередь. Когда нагретая множеством дыханий трубка дошла до меня, я был готов к непростому разговору.

– Мам?

– Ну, ты где застрял, Дюш? Пол-десятого!
– в мамином голосе звенела тревога.

– Мам... Я сегодня не приду, - я смог-таки уронить эту фразу в трубку.