добежав до своего окопа, он был опрокинут страшной силой взрывной волны.

Едва он успел подняться, как неподалеку от него второй снаряд с оглушающим

звоном встряхнул окутанную дымом и пылью землю. Старший лейтенант упал

второй раз и тут же вскочил на ноги, несколько удивленный тем, что остался

живым. В воздухе, как огромные шмели, нудно стонали и пели осколки. Добежав

до окопа, Гунько упал в него, придавив собой телефониста. Тот сидел,

прислонившись к земляной стене и закрыв голову руками, словно желая защитить

ее от вражеских осколков. Старший лейтенант схватил трубку и закричал в нее,

но тут же сообразил, что провод порван.

– - Сорокин!.. Сорокин!.. Сорокин, черт тебя побери!.. -- кричал он

телефонисту и с досады резко тряхнул его за плечо. Солдат тихо сполз на дно

окопа, все еще закрывая голову руками. Гунько только сейчас заметил между

пальцами бойца кровь и понял, что телефонист убит.

Около часа уже длилась немецкая артподготовка. Вскоре Гунько заметил,

что фашисты под прикрытием своего огня начали переправляться через реку.

Гунько открыл огонь и со злорадным торжеством увидел, как первый же снаряд,

выпущенный из четвертого орудия, опрокинул резиновую лодку с гитлеровскими

солдатами. Уцелевшие фашисты барахтались в воде.

– - Что, гады! Получили!..
– - закричали артиллеристы, но их голосов не

было слышно: все тонуло в сплошном реве орудий и разрывов. Батарейцы

стреляли прямой наводкой и вскоре потопили еще три. лодки противника.

Чуть левее поднялся высокий столб густого дыма и, расплываясь над

водой, закрыл реку.

"Будут танки переправляться!" -- догадался лейтенант. Он перенес огонь

и стал стрелять по дымовой завесе. Он не видел ничего, кроме густого белого

дыма на реке, и все же стрелял и стрелял наугад, долго и ожесточенно. Через

несколько минут показался первый неприятельский танк. Он выполз к нашим

окопам и на несколько секунд остановился, как бы присматриваясь. Но эта

остановка оказалась для него роковой. В танк впились сразу же три. снаряда,

выпущенные из орудий старшего лейтенанта Гунько. Неприятельский обстрел не

ослабевал. Вышло из строя одно орудие, но остальные не были еще повреждены и

продолжали вести огонь. Возле них суетились артиллеристы, У лафетов быстро

росли горки дымящихся снарядных гильз. Лица солдат почернели от пороховой

копоти. Появились убитые и тяжелораненые. Многие работали у орудий с наспех

перевязанными головами и руками. Они не хотели уходить в санчасть. Да в

таком аду это, пожалуй, было и невозможно.

Тяжелая немецкая артиллерия перенесла огонь на ближние тылы дивизии, и

Гунько впервые за два часа артиллерийской дуэли увидел впереди себя клочок

неба и в этом клочке много самолетов. На какую-то долю минуты мелькнула

радостная мысль: "Наши. Переправу громят!" Самолеты висели над переправой

врага непрерывно. Густое аханье бомб докатывалось до батареи. Гунько

оглянулся назад -- зачем, он и сам бы не мог ответить, -- и увидел

штурмовик. Он летел низко, кометой скользил над самыми вершинами деревьев,

таща за собой огненно-красный шлейф. "Подбили, сволочи!" -- горько подумал

офицер и как раз в эту минуту услышал близкую ружейно-пулеметную стрельбу.

Немецкие пули повизгивали над батареей. Из окопов выскочили в контратаку

советские пехотинцы. "Ура-а-а-а..." -- полилось навстречу бежавшим от

переправы немцам. Столкнулись. Смешались... На флангах выстрачивали частую

дробь "максимы". Стучали бронебойки. По переправе, не переставая, била

артиллерия. У первой линии наших окопов уже горело несколько танков с

крестами на броне -- их подожгли советские артиллеристы, дружно стрелявшие

со всех сторон.

Мимо батареи стали проходить раненые. Они брели медленно, грязные, в

порванных и залитых кровью гимнастерках и брюках. У многих на обмусоленных

колодочках белели медали и желтели ленточки, свидетельствующие о прежних

ранениях. Лица последних были спокойно-суровы, они не выпячивали напоказ