Оглушённый, вытрясенный до дна, я выпадаю на улицу. Мимо по ноябрьской каше скачут жёлтые газели. Как ясно я вижу эти жёлтые газели! В газелях люди. Такие же живые, как я. Но у них нет СПИДа и гепатита С.

Я подхожу к остановке и вижу подозрительно знакомую спину. Нет, я точно знаю, что это он! Сейчас обойду его, загляну в его вытянутую загорелую харю и скажу, что…

Но я не успеваю его обойти. Это он разворачивается ко мне, хромает навстречу и протягивает руку к моему нагрудному карману. Всё происходит будто под водой, мои реакции не успевают за его движениями. Он достаёт у меня из кармана маленькую зелёную пуговицу. Как она сюда попала? Когда это я сунул её в карман этой куртки? Зачем таскал с собой? Он подмигивает, бросает пуговицу под ноги, и она исходит шипением в снежном месиве, словно кусок карбида.

– Актив-вировано! – и загорелая харя исчезает в толпе с ловкостью карманника.

Я не бросаюсь догонять. Мне становится всё ясно без объяснений, и банальная правда о моём самом сильном, самого предосудительном и вздорном желании раскрывается во всей роскоши своей парадоксальной логики.

Как же всё просто. Всю свою жизнь я подсознательно хотел умереть. Хотел, хоть и не осознавал того. Всё правильно: самые сильные, самые глубокие желания не стремятся быть осознанными. Они просто шевелятся в тебе глубоко и неуловимо, направляя и дирижируя.

Я не был создан для жизни. Много-много раз сама жизнь кидала мне подсказки. Когда-то я решил стать журналистом, наивно полагая, что моего умения связно и не без вычур излагать свои мысли будет вполне достаточно. Однако я не учёл, что жизнь журналиста на девяносто процентов состоит вовсе не из писанины, а из того, что претит самой моей природе – из общения с людьми. Четырнадцать лет я пытался научиться этому, полюбить это, а значит – сделать это лёгким. Я шёл до конца, растворялся в моих собеседниках и, как следствие, вёлся на все их уловки. Нет, никогда я не был журналистом. Я смотрел на мир глазами художника – а в глазах художника мир всегда схематичен, условен и смазан. Журналист должен действовать. Я же был создан не действовать, а созерцать. Моё место было всегда в левом верхнем углу – там, где ни букв, ни картинок, лишь пустое белое поле. Если бы я понял это раньше… Но я не понял. Не дал себе труда понять.

Я никогда не пытался покончить с собой. Десять тысяч убедительных причин самоубийства разбивались о пошлейшую физическую невозможность это сделать. Такой скотской тяги к жизни свет ещё не видывал. Я ненавидел боль и смертельно боялся удушья. У меня было выносливое жилистое тело, заряженное лет на девяносто. И с годами я становился только прочнее.

Но теперь всё. Я болен, и прочность моя будет убывать день ото дня. Сколько же мне осталось? Год, два, три?

А, в сущности, как же правильно всё складывается. Я хотел умереть – и умру. Делать для этого мне не придётся ничего. Врачей я ненавижу и лечиться не стану. Скорее, привью себе героиновую наркоманию и тихо спущу себя на тормозах. Правда, перед этим нужно будет найти нового хозяина Максу… Матери я его не отдам: у неё и без Макса четыре кошки, пятый хвост будет ей обузой. Да, мать – это вообще отдельная тема. Надо будет искать какие-то слова. Или вообще ничего не говорить?

Что меня теперь ждёт? Может, моя натура напоследок приподнесёт мне подарок в виде прозрения, жажды движения и судорожных безбашенных действий? Мне теперь можно всё, и я что-нибудь совершу: открытие либо преступление. Согласитесь, одно другого стоит…

Всё это промелькнуло в моей башке за секунду, пока я смотрел на жёлтые газели. А потом заверещал мой ненавистный телефон, я потянулся за ним и…

Чёрт меня побери! Это был совсем не входящий. Это был мой семичасовой будильник. Я лежал на своей тахте, вокруг был совсем уже синий утренний сумрак. За окном в тёмно-золотом фонарном луче нёсся мелкий зловредный снег.

Мой тошный, мучительно-подробный сон всё ещё держал меня. И не сразу осознал я всю его клеветническую вздорность. Первое: я не резался тогда, в деревне, никакой консервной банкой. Второе: перевязывая мужика, я совершенно не измазался его кровью. И третье: не далее как два месяца назад я сдавал анализы, проходя медосмотр. А ВИЧ и прочая венерическая зараза через виртуальную порнуху не передаётся. Трояны передаются, а гепатит С – нет. Кстати, давненько я не проверял своего компа…

Я решил поставить его на проверку прямо сейчас, чтобы к концу моей смены он уже просканился. Но нельзя так просто включить компа и не залезть на секундочку в почтовый ящик.

Там лежало письмо от матери.

«Миша, вчера у тебя опять был выключен телефон, и я не смогла тебя услышать. У меня ужасные новости: Николай, Тамара, Олег и его Наташа погибли. Они вчетвером разбились на машине где-то за городом. Было лобовое столкновение с грузовиком. Меня нашла по телефону их домработница Алина – сказала, что по записной книжке. Похороны были неделю назад. Теперь мы с тобой остались совсем одни».

Кружка вырвалась у меня из рук. Чудо спасло мою клавиатуру от горячего кофейного потопа, но яйца и ноги мои не спасло. Я взвыл и метнулся в ванную. Но в ванную попал не сразу.

В коридоре на гвоздочке висела моя ветровка – та самая, в которой я совершил пресловутое путешествие в марширующий сосняк. Сперва я учуял вонь жжёной синтетики, а потом увидел, как на ветровке с шипением вспыхнул карман. Я сдёрнул ветровку, швырнул в ванну и поскорее залил.

Огонь погас, но шипение не утихло. В прогоревшую дыру вынесло на поверхность воды маленькую зелёную пуговицу. Ту самую. Бог знает, из какой немыслимой дряни она была отштампована, но эта самовозгорающаяся дрянь шипела в воде, как таблетка модного аспирина. Шипела и растворялсь. Пх-х-х! – и вот её не стало.