Он сложил инструмент, стал растирать ногу: прошла по ней судорога. Бросил прощальный взгляд на токарный станок. Увы, теперь свидание с ним откладывается надолго. Бог весть когда закончится эта нежданная нежеланная война с турком.

Министры и новоизбранные сенаторы покорно дожидались его возвращения. Воззрились на него в ожидании царёва напутного слова.

— Господа Сенат! — воззвал Пётр. — За отлучкою моей станете вы править в государстве. Указы вам на сей случай сочинены. Токмо не по единому слову указов, а по сердечной праведности вашей надлежит вам действовать. Главное же по отъезде моём нелицемерно трудиться о денежном сборе, понеже деньги, как писал я в указе, суть главная артерия войны, и без оных последует разбитие войск наших за недостатком оружия, амуниции и разных припасов...

От господ сенаторов речь держал граф Мусин-Пушкин.

— Ваше царское величество пусть не сумлевается — порядок в государстве будем содержать всенепременно я указам ревнительно следовать.

Граф говорил долго и витиевато: среди господ сенаторов он был главным златоустом. Пётр слушал его вполуха. Время утекало меж пальцев, и царь не мог его удержать. То время, которое паче оружия служит иной раз победе либо поражению.

Он бесцеремонно прервал очередного оратора: им был князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский по прозванию «монстра».

— Сир, довольно языком молоть. Недосуг — война кличет, ехать надобно.

Пётр раздувался от нетерпения. Как-то вдруг открылись ему все потери и протори. Он приказал собираться по-быстрому, ибо ожидать никого более не станет.

Много народу в свите, чрезмерно много. А что поделаешь? Огромный выходил обоз. Близ двух тысяч карет, поставленных на полозья, возков, саней. Да ещё конного народу полтора полка. Не только люди военные да чиновные, походные канцелярии, но и жёны офицерские да генеральские, иные с детушками, а с ними слуги да холопья, повара да мундшенки...

Отбывали из Кремля после торжественного молебна с освящением. Наперёд пустили большую часть обоза — самую никчемушную и неповоротливую её часть — дамскую и челядинскую. Царь поглядел на неё издали махнул рукой. Нету сладу со всей этой оравой, камнем повиснет она на шее армии.

Махнул рукой и вернулся в Преображенское. Там полным ходом шли сборы.

— Медленно ворочаетесь, — сердито буркнул он, проходя мимо Катерины. — Когда ещё было сказано всё увязать.

Она неожиданно расплакалась: день-деньской суетится, за хлопотами забыта еда и питьё, а тут попрёк... Несправедливость горше всего.

— Вот ещё чего, — смягчился Пётр. Последнее время он как-то её не видел — занят был по гордо. — Полно тебе, матушка, слёзы-то лить. Чать, не обидел я тебя.

Говорил, а сам понимал: обидел, обидел. Не глядел в её сторону, бурчал.

— Царь-государь, разлюбил, верно, рабу свою, — бормотала она сквозь слёзы. — Али провинилась чем, рассердила, прогневала? Али неугодна стала?

— Угодна, угодна, — торопливо произнёс Пётр и ушёл к себе.

На столе всё ещё громоздилась кипа бумаг на резолюцию. Писал, разбрызгивая чернила, откладывал и снова писал. Раздражение, копившееся весь день, изливалось в надписях: они были коротки и ругательны, вовсе не для деликатного глазу.

Напоследок подумал о Екатерине. Теперь, когда она прикована к нему церковным обетом, как цепью железной, он утратил то беспокойство, которое постоянно ощущал, когда она жила на стороне.

Ощущение прочности — он добивался его во всех своих делах — теперь уж не оставляло его. Прочности их связи, освящённой церковью. И сердцем.

Он погасил свечи и пошёл на половину Екатерины. Она готовилась ко сну, но, увидев своего повелителя, засветилась.

— Ай, вспомнили меня, рабу свою верную, государь-батюшка, — всплеснула она руками.

— Не забывал, — усмехнулся он. — Забот полон рот, отодвинули тебя те заботы.

И обнял её упругое податливое тело, повиновавшееся всякому его движению. И желанию.

Неожиданно она отодвинулась. Розовое тело светилось в полумраке.

— Рубаху сниму. Дозвольте и с вас.

И нетерпеливыми руками стала расстёгивать его камзол.

— Не успел» — оправдывался он.

— И не надо. Это мне в радость. Я всё сама...

— И мне, — бормотал он, покорно отдаваясь её рукам. Не покорствовал и не привык покорствовать, но тут это было ему в радость. Только тут. Желание всё жарче и жарче разгоралось в нём.

— Катеринушка, — простонал он, уже мучимый её руками, её губами, всем её жарким телом.

Теперь они царствовали оба.

Глава четвёртая

ДОЛГИЕ ВЁРСТЫ