— Також и об ином… в кой уж раз с неотступством прошу, — потвёрже сказал Макарий. — Митрополита Иоасафа, что пришёл к нам от константинопольского патриарха… с добром и миром отпусти восвояси. Кой уж год держишь втуне его на Москве… како татя, за ключами. Патриарх грамоты досылает укорительные… Сам Иоасаф ежеденно листы ко мне пишет — просит снять с него вины напрасные и отпустить домой.

— Всем ведомо, пошто я держу преподобного гречина за ключами, — недовольно ответил Иван.

— Ведомо, истинно, да отступись уж от того… Не винен Иоасаф… Не целовал он креста в Литве супротив тебя. Оговорил его подлый камянчанин… Сам ведаешь, что оговорил, дабы доверие твоё добыть да и творить свои подлые дела, на кои его в Литве снарядили. Раз уж ты вызнал те скровные поползновения камянчанина да и в застенок его вкинул, стало быть, и Иоасафа тем оправдал. И вели отпустить его с Пиром домой. С патриархом негоже нам враждовать.

— Я б и его самого за ключи посадил… патриарха!.. Ежели б привёл он к нам в землю нашу шиша [9] , как привёл его Иоасаф. Нешто не в свите Иоасафа пришёл к нам сей подлый монах, чтоб посеять измену в дому нашем? Станешь говорить, что не ведал преподобный, кого ему дьявол посылает в попутчики? А как ведал?

— Не ведал, — твёрдо сказал Макарий.

— Так пусть ведает отныне… Пусть везде ведают, и в Литве, и в Константинополе, что мы в нашу землю шишей не дозволим водить. — Иван помолчал, сурово всхмуривая брови, покосился на Макария, пересиливая себя, сказал: — Ладно уж… ради твоих великих просьб, владыка, оставлю я вины преподобному гречину. А вот домой ему покуда дорога закрыта. Война!

— Немощен я… Бог призывает меня к себе, — тихо и скорбно проговорил Макарий, изнеможённо опуская голову. — И не простит он мне, ежели не отвращу тя от пролития крови христианской. Бусурманская нечисть разоряет наши церкви, ругается над верой нашей… Замирись с Литвой, обратись супротив бусурман — славой имя твоё покроется вовеки.

— Уж не бояре ли тебя на такую мысль навели, владыка? — насупясь, спросил Иван и царственно скрестил на груди руки.

— Сия мысль от Бога и во имя Бога, — твёрдо сказал Макарий, но глаз на Ивана не поднял. Руки его упирались в лавку: сидеть ему было так же томительно, как Ивану стоять. Клобук его сполз на ухо, лоб взмок…

Макарий тяжко вздохнул:

— Во имя Бога отвращая тя…

— Твоими мольбами простится мне, владыка.

— О душе твоей я молюсь денно и нощно…

— Бог услышит тебя, владыка, и споможет мне. Нет в том греха — отчизне силы придать! Море добуду — замирюсь с литвинами на веки веков и детям своим таков завет оставлю.

— Во все века и у всех народов государи мало внимали гласу Божьему. Несть во мне сил отвратить тя от войны… Призываю милостивым быть к побеждённым.

Макарий снял с себя крест, Иван преклонил колено…

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа благословляю тя на дело ратное. — Макарий трижды осенил Ивана крестом. — Да будут с тобой успех и удача!

Иван поцеловал крест, повернулся к иконам, перекрестился и торопливо вышел.

Спустя неделю после Рождества Иван выехал в Можайск к войску, велев быть с собой брату своему Владимиру Старицкому с дружиной его, с боярами и воеводами старицкими.

В Москве на главенстве остался Мстиславский вместе с дворецким боярином Захарьиным-Юрьевым, царским родственником по первой жене. Осталась в Москве и царица Марья — беременная первенцем. Иван уверился окончательно, что Девлет-Гирей не придёт к Москве, и не велел ей отъезжать в Вологду, куда по обычаю отправлял свою семью на время походов, дабы обезопасить её на случай неожиданного нападения крымцев.

Остались в Москве и оба царевича — сыновья Ивана от первой жены Анастасии Захарьиной — Иван и Фёдор. Иван был уже смышленышем — на девятом году… Учился грамоте у дьякона церкви Николы Гоступского — Ивана Фёдорова, скакал на лошади, рубил саблей — под стать отцу выдавался упрямым и дерзким. Фёдор был совсем мал, хил, тщедушен, пуглив; то и дело прятался от своих дядек и нянек по разным закуткам, отчего всегда по дворцу носилась переполошившаяся челядь, разыскивая пропавшего царевича.

Иван прибыл в Можайск по первопутку. Приближалось Крещение, и зима наконец набрала силу. Упали снега, заморозились реки, по окрепшим дорогам потянулись посошные [10] обозы, доставлявшие войску корм, пушечное зелье, ядра, холсты, канаты, сбрую… Посошных людишек в нынешний поход было собрано множество: одних конных пять тысяч да пеших тысяч тридцать…

В Можайске Ивана ждал с главными полками Алексей Басманов. Щенятев и Шуйский ушли с нарядом в Великие Луки; с ними ушёл казанский царь Симеон Касаевич да царевичи Бек Булат, Кайбула и Ибак — с татарскими и черкесскими полками.

По приезде Иван устроил смотр главным полкам. На можайском степище, в трёх вёрстах от города, громадным кольцом стало войско: конные и пешие, стрельцы и пищальники, лучники и копейщики… Впереди — воеводы, стрелецкие головы, в доспехах, со знамёнами.

Войско стояло торжественно и сурово. В морозном воздухе клубился пар от дыхания многих тысяч людей, всхрапывали кони, громко покрикивали стрелецкие сотники — сухими, резкими голосами, как бичами щёлкали в воздух:

— Ободрись!

На востоке, в полверсте от того места, где стояло войско, громадился бор. Вдоль его опушки протянулись шатры, шалаши, намёты… Пылали бесчисленные костры, застилая небо густым дымом от сырых, прямо с корня, плохо горящих дров; в громадных котлах варились бараньи туши, ещё больше их лежало рядом с котлами на постеленной на снег соломе — уже застывших и только освежёванных, парующих и отдающих приторью свежей крови. Вокруг вились своры голодных собак. Их отгоняли горящими головешками, обливали кипятком…