Шрифт:
Да и какой Энгельгардт был помещик - владелец сельца с 25 жителями? Иной фермер был в финансовом отношении более состоятельным. Да и отношения его с крестьянами больше напоминали отношения торговца. Вот его разговор с крестьянами, которым он начинает своё четвёртое письмо:
"Весна. Опять прилетели грачи, опять потекли ручейки, опять запели жаворонки, опять у крестьян нет хлеба, опять...
– Ты что, Фока?
– Осьмину бы ржицы нужно: хлебца нетути, разу укусить нечего.
– Отдавать чем будешь?
– Деньгами отдам. К светлой отдам, брат из Москвы пришлет.
– А как не пришлет?
– Отслуживать будем, что прикажете.
– Ну, хорошо, работы у меня нынче много, разочту "что людям", то и тебе.
– Благодарим.
– Ступай за лошадью.
– Лошадь сбил, лес возючи, - на себе понесу.
– Как знаешь, неси мешок.
– Мешок есть.
Фока, ухмыляясь, вытаскивает мешок из-под полы: он шёл с уверенностью, что отказа не будет, - нынче никому почти отказа нет, - и только для приличия, что не в свой закром идёт, спрятал мешок под зипун. Фока насыпался и потащил мешок в четыре с половиною пуда на плечах.
– А ты что, Федот?
– Хлебца бы нужно.
– Ты ведь брал!
– Мало будет; еще два куля нужно до нови.
– А чем отдавать будешь?
– Деньгами отдам по осени: половину к Покрову, другую к Николе; за могарыч десятину лугу уберу.
– Что ж так много магарычу сулишь, или деньги замотать хочешь?
– Зачем замотать, - отдадим. Все равно без магарычу никто в долг не даст, лучше вам пользу сделать. В третьем годе я у П*** попа два куля брал тоже за магарыч; ему сад косил, более десятины будет, а хлеб-то еще плохой, сборный с костерем. Мы с братом насоветывалися: лучше, чем на стороне брать, у вас занять; дело ближнее, покос под самой деревней, косите вы рано; нам десятину убрать ничего не стоит, лучше своему барину по соседству послужить.
– Ну, хорошо; я тебя, впрочем, облегчу, - рожь в шести с полтиной поставлю.
– За это благодарим.
– Ступай за лошадью.
– Ячменцу бы еще с осьминку нужно. Я за ячмень вам отработаю.
– На какую работу?
– Что прикажете, - лён будем брать, мять будем; может, сами в город ставить будете - отвезу.
– Хорошо. Расчет "как людям".
– Благодарим.
Федот ушел и через четверть часа вернулся в сопровождении Клима, Панаса, Никиты и почти всех остальных хозяев соседней деревни: он был послан вперёд разведчиком.
– Нашим всем до нови хлеба нужно. Мы все возьмем: Климу 1 1/2 куля, Панасу 1 куль, Никите 2... Мы вам за могарыч весь нижний луг скосим, каждый двор по десятине.
– Хорошо; все будете брать?
– Все.
– Как Федот?
– Как Федот.
– Половину к Покрову отдать?
– К Покрову, когда конопельку продадим.
– Ну, хорошо. Конопли я у вас за себя возьму. К Покрову ко мне в амбар ссыпайте.
– Слушаем.
Нынче никому почти отказу нет; нынешнею весною я всем даю в долг хлеб, кому на деньги, кому под работу, кому с отдачей хлебом, кому с могарычем, кому без могарыча, смотря по соображению. Потому, во-первых, что нынче у меня самого всего много, а продажи на хлеб нет; во-вторых, я познакомился с народом и народ меня знает; в-третьих, я повел хозяйство на новый лад, и работы всякой у меня много.
Да, в прошедшем году преуспело-таки моё хозяйство. Во всём у меня урожай..."
Таких разговоров в книге приведено множество, особенно интересны разговоры с бабами, которые рассчитывают плату за свою работу вплоть до грошика. Энгельгардт ссужает крестьян хлебом с тем, чтобы они уплатили позднее его цену, да ещё некоторые обещают магарыч, то есть сверх возврата денег поработать бесплатно на помещика, скосить, например, десятину травы на сено. В этом случае помещик ведёт себя так же, как и кулак, которого за подобный магарыч осуждает.
Да он и сам не отрицает, что он не благотворитель, а ведёт капиталистическое хозяйство, ради прибыли. Ну, хороший пан, гуманный, но всё же пан. Так что горячей народной любви он вряд ли сыскал. Отсюда и ощущение неуютности при жизни его в деревне.
Но это только одна отрицательная сторона его деревенского быта. О другой стороне - произволе чиновников в отношении помещиков говорилось в предыдущей главе Только Энгельгардт ощущал этот гнёт в гораздо большей степени, чем другие помещики: ведь он был ссыльный государственный преступник, причём настолько опасный, что приговор ему вынес сам император. Во уж Энгельгардт согласился бы со словами поэта, если б они уже были тогда написаны:
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, нераздельно слитых:
Голод голодных и сытость сытых.
Энгельгардт знал, что за ним установлен полицейский надзор, так и было написано в приговоре. Ну, надзирают - и ладно, лишь бы не навязчиво. Так дело и шло, как вдруг...
"Проявились где-то злонамеренные люди, опять пошла тревога: паспорты и билеты спрашивают, оглядывают каждого. В город нельзя без вида поехать, даже друг к другу в гости с билетами стали ездить, потому что без билета, того и смотри, в холодную попадешь. Впрочем, ловля злонамеренных людей пришлась по вкусу, так что начальству тут не то что требовать, а скорее сдерживать нужно было. Мужики думали, что злонамеренные люди, студенты то есть, восстают против царя за то, что он хочет дать мужику земли; помещики думали, что злонамеренные люди хотят отнять у них земли; попы - что они настаивают на уменьшении количества приходов, о точной поверке свечных сумм и разных иных, неприятных для поповских карманов новшествах; железнодорожные чиновники - что при столкновении поездов они-то и возбуждают протесты, рассматривают гнилые шпалы, что они хлопочут об уничтожении красных форменных фуражек, присвоенных начальникам станций. Словом, каждый спешил помочь начальству изловить их".