По воззрению народа, разбойник отличается необычайной отвагой; этот человек должен быть сорви-голова и если не силой и энергией брать, то хитростью. У настоящих разбойников слово связано с делом, и для достижения цели они не задумаются сложить буйную голову; они смеются над опасностью жизни и преследованиями властей; их сила и энергия так могуча и влиятельна, что вызывает изумление и славу в народе, которые передаются как диво от поколения к поколению. Удаль и отчаянные предприятия воровских людей необычайно сильно возбуждали фантазию народа, так что он приписывал их побеги из острогов и другие чрезвычайные выходки не умению и смелости их, не крайности положения, в котором они находились, но их чародейской хитрости и мудрости, их заговорному слову. Предания и песни облекают разбойников сверхъестественным могуществом, против которого оказывались несостоятельными ни силы военные, ни средства гражданские: они глаза отводят, пулю и сталь заговаривают; у них лошади могут ходить на одних задних ногах; стоит им в остроге взять ковш воды и нырнуть в него, чтобы очутиться на свободе далеко где-нибудь на Волге.

В удалом разбойнике вы видите совершенно русского человека, по его воззрениям и привычкам; он исполняет строго обычай сельского жителя и отличается обыкновенной внешней религиозностью. Не редкость встречать в наших старинных памятниках и преданиях, как он от кровавых похождений бежал на суровые монашеские подвиги: вот был Опка, страшный разбойник, который пошел в монахи и построил монастырь, называемый доселе Опкина пустынь. Раскольничий старец Корнилий отдыхал однажды за Москвой в лесу, разложил огонек и пел повечерие; вдруг явилось 35 человек разбойников. «Осмотревши в кошеле моем, говорит он, и видевши небольшие нужные мне книги и случившиеся тут повести о спасшихся разбойниках, и денег только десять алтын, — атаман велел читать мне книги. Читал я им всю ночь; атаман слушал внимательно и, наконец, прослезился, примолвил: от сего дня перестану я разбойничать, а ты, отче, ступай с миром и не бойся! И дал мне сверх того милостыню, примолвив: блаженны вы есте!» Такие быстрые переходы от зла к добру, от разбойничества к подвигам внешнего благочестия, путешествия в Иерусалим, чтобы замолить свои грехи, понятны в лицах, вроде Василия Буслаева, которые руководствуются в жизни и в делах религии чувством, а не сознанными правилами. Часто не трудом, а кровопролитием нажитое богатство разбойники раздавали беднякам или отдавали на божьи церкви, тоже в видах спасения души своей, когда страшные трагические столкновения потрясали их. Все это однако не мешало им сурово расправляться со служителями алтаря, грабить и сжигать церкви — и бросать в пламя связанных священников; не мешало дарить церковные стихари и ризы своим любовницам, которые шили себе из них нарядные шубки и сарафаны, как было в Бежецке в XVIII столетии.

Разгульна и весела была разбойничья ватага при удачных похождениях, похвальба подвигами не умолкала, слышались угрозы содрать шкуру с губернатора, выжечь и вырубить целые города. Жестокость атамана служит выражением энергии и молодечества и возбуждает в его подручниках чувство почтения. Самый ходячий их способ добиваться сознания у богатых людей, где спрятаны денег, был посредством поджаривания на огне. В конце XVIII века во время Нижегородской ярмарки, купцы имели на своих судах пушки для обороны; однако разбойники нападали на них, и грабили. «А если оплошают хозяева обороною, то взошедши разбойники на судно — первое слово их всегда было: сарынь на кичьку! — и ни один из рабочих не смей пошевелиться, ложась лицом в пол; а тут хозяина в пытку и жгут на венике, приговаривая: „давай деньги… где спрятал?“ И буде не отдаст все, что имеет — убьют, и тем удовольствуясь, уезжают, и суда на них нигде нет».

Зная по опыту горькую долю народа, которую вынесли на своих плечах, разбойники вовсе не верили в правоту приказного суда и осужденных законом считали невинными, как доселе народ зовет их несчастными. Поэтому они всегда при удобном случае старались освобождать всех заключенных в острогах на свободу. Это правило исполнялось всеми сильными атаманами.

В раннее время разбойники жили довольно дружно с крестьянами, которые при случае, по чувству сострадания к горемычной доле или из боязни мстительности, спасали их от преследований и давали приют; но потом заметна становится разладица между ними, когда воры стали наносить вред без разбора. Молодец, идя на разбой, не мог рассчитывать на легкое укрывательство: сельское общество, озлобленное за грабежи и притеснения от воров, без дальних околичностей прибегало к самосуду и короткой расправе.

Источник: Аристов Н. Я. Об историческом значении русских разбойничьих песен («Филологические записки», Воронеж, 1875);

Из истории как российских, так и сибирских острогов видно, что жизнь здесь давным-давно течет помимо официального, основанного на букве, устава. Общинная жизнь острога проложила себе новое русло, и крепко утвердилось в нем. Уставы остаются сами по себе, а жизнь течет сама по себе, так что между ними часто нет ничего общего. Как сложилось это самостоятельное арестантское житье и какую роль в этой перемене играло острожное начальство? — такие вопросы я задавал себе долго, до тех пор, пока не понял, что в остроге никаких уставов и никакого начальства нет, кроме «острожной общины», вполне подчинившей себе жизнь отдельной личности. Союз арестантов возникал в каждом месте заключения, обусловленный одинаковостью положения преступников, потребностью самозащиты и достижения разных льгот. Каждый входивший в острог преступник примыкал к корпорации таких же несчастных, как и он сам. Постепенно ориентируясь в новой среде, связывая себя с интересами и жизнью острога, он невольно делался из обыкновенного гражданина, крестьянина, мещанина или солдата арестантом, т. е. членом острожной семьи. В остроге он находил себе новую среду, где встречал сочувствие своему горю, приобретал друзей, помощников и учителей; скоро он отрекался от всякого другого общества, кроме острожного, и беззаветно отдавался своим новым братьям и союзникам. Еще теснее связь и союз арестантский скреплялся в сибирских острогах, наполненных ссыльно-каторжными и бродягами: такие люди чувствовали еще больше солидарности; их взаимные интересы были еще прочнее: они были уже кастой или сословием в среде других людей. Для них острог становился центром жизни, местом сбора, исходным и конечным пунктом жизни; для одних — он был гаванью, где они отдыхали от побегов, для других, — тяжких преступников, — вечным жилищем, для третьих — местом, где они перебывают за преступления десятки раз.

Как ни печально положение людей, осужденных на безвыходное заключение в тюрьме, но такой жизнью у нас жили тысячи бродячего и ссыльного люда, все-таки предпочитавшего острог голодной смерти. Понятно поэтому, что эти люди, проводя здесь целые года, переживая из поколения в поколение, должны были теснее сплотиться, создать себе свою собственную, более свободную жизнь, выступившую из тесных рамок казенного устава. Так устроился арестантский союз.

Путем долгой и опасной борьбы сложилась арестантская община и сформировала условия, нравы и обычаи своей жизни. Она подчинила все своей воле и стала полновластным хозяином острога. Затем она установила известные отношения между членами своего общества, гарантирующие как права отдельной личности, так и управление общественными делами. Таким образом, временный союз, вызванный борьбой с подневольным и горьким житьем, превратился в организованную общину, которая создала себе самоуправление, свое законодательство, свое хозяйство и развилась в стройные определенные формы со своеобразным общественным типом. Установление общественных законов на началах справедливости и обоюдных выгод казалось бы невозможным в среде нравственно падших людей, а между тем тут есть и чувство справедливости, и глубокое сострадание к ближнему. Но еще поразительнее самый строй этой общины, основанный на строгой равноправности и взаимности. Творцом ее был русский простолюдин, поэтому в складе ее отразился тот же дух общинной жизни, каким отличается русский народ во всех сферах своей деятельности, когда он действует самобытно. Состав этой общины и дух социального интереса, поглощение ею личности, остроумные общинные установления, равномерное распределение прав, обязанностей и повинностей, — все в ней носит печать народного таланта и миросозерцания. В этом случае она есть такое же порождение русской жизни, как артель, крестьянская община, мир, вече, казацкие круги и другие подобные явления.

Острожная община создалась не разом; она вырабатывалась вековой жизнью арестантства и имела свою историю. Каждая община отдельных острогов сначала самостоятельно завоевывала права свои, вела борьбу, запасалась опытом, организовалась, создавала свои правила и самоуправление. Понемногу эти приемы борьбы, как арестантский опыт и арестантские установления, созданные обычаями, переходили от общины к общине, ассимилировались острогами, обобщались и усваивались ими. Бродячие ссыльные арестанты, бегло-каторжные и другие вечные обитатели острогов, то идя в Сибирь, то снова возвращаясь в Россию, были всегда живыми резервуарами острожного опыта, распространителями острожной науки, деятельными проводниками идей арестантской общины, пионерами и учителями арестантской независимости. В продолжение своей жизни они деятельно поддерживали знакомства и сношения с сотоварищами по разным острогам; поклоны, поручения, послания, известия постоянно переносились ими от общины к общине, от острога к острогу. В самых отдаленных углах рудников арестанты не упускали из виду своих знакомых; ссылка и скитания не разделяли их, а скорее связывали; по сибирским этапам, по острогам они узнавали, где кто находится, и не раз встречались в жизнь свою со многими как в бродяжестве, так на поселенье и в каторжном заводе. В каждом остроге можно видеть, с каким любопытством расспрашивается каждый пересыльный или бродяга о том, где он был и что видел. Бывалые арестанты и старые странники всегда встречают знакомых или, по крайней мере, толкуют об общих приятелях. На этапах у арестантов существует своего рода почта; каждый идущий в каком-либо направлении арестант оставляет свой адрес. Эти автографы, нацарапанные карандашом, углем, гвоздем или кирпичом можно встретить на стенах всех пересыльных замков и этапов, на верстовых столбах сибирской дороги и на памятнике, отделяющем пермскую губернию от тобольской. «Прошел из Вологды мещанин Сергей Палтусов на вольное поселение». «Максим Карташев из Тамбова в каторгу на шесть лет за любовь». «Кланяюсь Михею Семенычу Бирюкову — бродяга Игнатий Непомнящий». «Степан не забудь бедного Микиту Безухова». «Авдотья Горюнова ночевала здесь, но без милова». Такими надписями украшены стены виденных нами этапов, и по этим надписям последующие арестанты узнают своих знакомых и их путь. В Сибири после посещения экспедиции о ссыльных, определяющей места поселения, ссыльные по этапам записывают, для указания позднее идущим товарищам, места своего назначения. Арестантские сношения, таким образом, шли по всем захолустьям России до самых дальних пределов сибирской ссылки; таким путем арестантство браталось, дружилось, обменивалось знанием и сливалось в одну общую, солидарную массу по мыслям и чувствам, вырабатывая сознание полного единства.

Община ограждает своих членов от властей, защищает их от разных неприятностей, гарантирует им спокойствие и свободу занятий, наконец, печется как о хозяйственных и денежных делах их, так и о доставлении им возможно больших удобств в остроге и взамен этого требует от них покорности ее приговорам, преданности ссыльному братству и арестантскому делу. Она поставила законом, чтобы арестантский интерес стоял выше всего в остроге, чтобы, находясь под одними условиями, все арестанты стояли крепко друг за друга, чтобы острожная тайна хранилась свято, и с врагом арестантства не было никаких связей. Поэтому всякая измена арестантству и всякий донос начальству подлежат самому беспощадному суду общины и грозной каре. Всякого нарушающего общественный интерес, всякого изменника и шпиона арестантство призывает пред лицо общины и судит его на своей сходке. И страшны, и грозны бывают эти сходки взволнованной и неукротимой общины. Арестантство кипит гневом и бушует как море: наморщены грозные лица; раздаются крики негодования, взрывы угроз и мести; иногда даже выхватываются ножи… Пред таким ареопагом предстает преступник. Грозные обвинения и улики сыплются на него обвинителями; часто без оправданий он сваливается на пол сильными ударами, и затем начинается бойня: его бьют все разом страшно, бесчеловечно. Если такого преступника не кончают сразу, то он захворает и умрет после. Наказанный не только не смеет жаловаться, но он даже не смеет идти в больницу, чтобы не обнаружить своих судей; избитый, он беспрекословно ползет под нары. Таков террор этой общины. Арестантство не затрудняется наказать шпиона и изменника даже и в том случае, если он находится под защитой и охраной начальства: его незаметно столкнут с лестницы, изобьют в темноте, пустят в него из-за угла кирпичом, накроют темной, наконец, умудрятся измять и перевернуть все внутренности без всяких следов на теле. Смерть шпионов — вещь обыденная в наших острогах. Доносчики на арестантов обыкновенно просят, чтобы их отсаживали отдельно, но приговор острожного трибунала не минет их нигде: бывали случаи, что шпиону мстили уже последующие поколения арестантов, также как иногда ушедшего в партии шпиона преследовали в другом остроге. В виду таких строгих преследований, нет хуже обвинений в арестантской среде, как донос, — нет более гнусного греха, как шпионство за своими товарищами. Подозрение в «музыке», как называют арестанты это преступление, наводит ужас на обвиняемого. По острожному и ссыльно-бродяжескому кодексу оно равносильно убийству. На самой низкой степени падения люди сохранили достаточно нравственного чувства, чтобы такое явление считать настолько же противочеловечным, как и отвратительным. Создавши свой суд, арестантство гарантировало себе безопасность всевозможных занятий и нерушимость тайны острога. Вместе с тем та же община выполняет и полицейские функции; она заботится сама о не нарушении порядка и в крайних случаях употребляет свою власть и вмешательство. Всякие кражи, грабежи и обиды разыскиваются самой общиной или камерой обиженного; все буйства и драки прекращаются самими арестантами; в хорошо организованных острожных и каторжных общинах начальство избавлено от всяких жалоб и претензий, которые иначе ему пришлось бы разбирать тысячами: суд общины вполне заменяет его.