Вот только он не знал, что без него — после таких-то новостей! — спокойного завтрака у меня бы точно не получилось.

Вместо этого я подбежала к окну и, спрятавшись за занавеской, выглянула наружу, выискивая его взглядом. Он как раз вышел из подъезда и направился к большой черной машине с нарисованной свастикой на передней дверце. Дойдя до нее, Ханс обернулся и посмотрел на меня — точнее, наверное, на наши окна, проверяя, смотрю я за ним или нет, — и я испуганно отпрянула, садясь за стол.

Я не знала, видел он меня или нет, но мне было страшно — совсем немного — оттого, что я нарушила данное ему слово. И хотя я ничего ему не обещала, чувствовала я себя все равно погано.

Через полчаса действительно приехал водитель. У него были ключи от квартиры, поэтому он забрал меня прямо оттуда. Закрыл дверь, открыл передо мной дверцу машины, а после отвез в лагерь.

За окном было темно и серо, тучи над головой никак не хотели расходиться. А я все думала о том, как жаль, что Ханс не позволил мне поцеловать его вечером. Думала — и жалела, что не настояла на своем.

========== 15. ==========

Самым забавным мне всегда казалось то, что Ханс очень часто меня успокаивал. Нет, я не была истеричкой и не переживала по каждому мало-мальски волнительному поводу. Наоборот — я старалась не нервничать и вести себя максимально спокойно и сдержанно. Но иногда даже моему терпению приходил конец, и я взрывалась, ругая себя и весь мир одновременно.

Я, конечно, прикладывала все усилия, чтобы Ханс этого не видел — не хотела казаться слабой в его глазах, но не всегда все шло так, как было нужно мне. И в такие моменты я злилась и раздражалась еще больше. Ханс же только улыбался и ласково гладил меня по волосам, позволяя перегореть этой злостью и истерикой или выкричать ее всю ему в плечо. Но я редко пользовалась такой привилегией, предпочитая бороться с приступами ярости наедине с собой.

Но в тот раз я просто не смогла по-другому.

Январь для нас начался с известия о близком начале выпускных экзаменов. Услышав об этом, я даже на мгновение растерялась — неужели это все? Конец всех этих мучений? Конец… всего?

Конец моих встреч с Хансом?

Последний вопрос мучал меня сильнее прочих, потому что меня мало волновало мое будущее без лагеря. Но будущее без него я вообще не хотела считать своим.

Хотя, наверное, все было не так уж плохо. Выпускные испытания должны были начаться только в феврале, сам выпускной планировался на июнь. Казалось, что впереди еще была целая жизнь, но мне все это виделось не в слишком радостном свете. Я знала, что скоро все закончится. Понимала, что финишная прямая, последняя страница очень важной главы моей жизни.

Но я не была готова с этим расстаться.

В пятницу, спустя пару недель после этого печального известия, я сидела в кабинете у Ханса и сосредоточенно делала вид, что читаю, хотя на самом деле не понимала ни строчки из того, что видела перед собой.

— Что случилось? — спросил он наконец. Я с готовностью, будто ждала его вопроса, отложила книгу и перевела взгляд на него. — Если ты думаешь, что я умею читать мысли, то ты ошибаешься.

Я закатила глаза.

— Скоро выпускной, — сказала я таким тоном, словно вся боль мира заключалась в этих словах.

— В июне, — кивнул Ханс.

— Не напоминай, пожалуйста, — я поморщилась.

— Ты не хочешь отсюда уехать?

— Отсюда — хочу, но… — я секунду помолчала, решая, говорить ли всю правду до конца или пока еще не стоит. — Но это конец всего, понимаешь? Всего! Такой важный период моей жизни прошел здесь, в этих стенах. Я выросла здесь, стала такой, какая я есть. А оно вдруг так резко кончается.

— Но ведь ты знала, что так и будет.

Ханс говорил спокойно, слишком спокойно, а мне хотелось вскочить на ноги и, активно жестикулируя, объяснить ему, что все совсем не так просто, как он говорит. Что все куда сложнее и запутаннее. Объяснить ему то, чего он, очевидно, не понимал.

— Нет ведь. Нет! — я не выдержала и встала. Он удивленно смотрел на меня из-за стола. Я постаралась говорить тихо, но четко, чтобы он мог меня услышать. — Все совсем не так. Все куда сложнее, понимаешь? Я не хочу, чтобы все это заканчивалось. Я не знаю, что будет дальше. Я боюсь того, что будет дальше! — на этой фразе голос сдержать не удалось, но на лице Ханса ничего не дрогнуло, и я решила, что все нормально. Хотя все равно постаралась говорить спокойнее. — Впереди все такое неопределенное, скрытое, загадочное. Я не знаю, что делать. Я не хочу терять то, что у меня есть сейчас.

Ханс встал и подошел ко мне — видимо, догадывался о подступающей истерике.

— А что ты можешь потерять?

Слова сами сорвались с языка. Я не успела вовремя закрыть рот и сдержать их внутри.

— Тебя! Я боюсь потерять тебя! Я не знаю, куда нас отправят после лагеря. Я не знаю, что со мной будет после лагеря. Нас ведь учат на солдат. Думаешь, я не понимаю? Я ведь не дура. Нас учат бороться со смертью. Но разве можно с ней бороться?

Я говорила что-то еще, уткнувшись ему в плечо и плача. Это было унизительно — стоять посреди его кабинета и реветь, марая его пиджак своими слезами. Но он гладил меня по волосам и успокаивающе шептал, что будет рядом и что все будет хорошо. Я ему верила — я хотела ему верить всей своей измотанной душой. И еще — хотела простоять вот так всю свою оставшуюся жизнь, чтобы он касался моих волос и говорил, что все будет хорошо.