Мы уже акцентировали внимание на том, что православная кафоличность всегда основывалась на сохранении некоего плюрализма и полицентризма. Стало быть, естественно, что в наши дни Православная Церковь является семьей поместных Церквей, большинство из которых – это национальные Церкви, глубоко укоренившиеся в истории и культуре своего народа. В пределах своих стран это придает им дополнительный авторитет и силу. Но как Православной Церкви представить единое свидетельство всему миру? Конечно, только тем, что сумеет продемонстрировать свое единство в вере. Но если наше единство в вере реально, то как быть в этом мире с единым действием, единой миссией, единой диаконией, которая не знает границ и которая вдохновлена православием, которая не должна быть не только греческой или русской, но также африканской, американской или азиатской?

В этом отношении наши национальные, этнические или культурные пристрастия, не будучи плохи сами по себе, de facto создают настоящее прикрытие для сепаратизма. Они сдерживают дух миссионерства и скрывают вселенскую природу Церкви. Это особенно заметно в тех средах, которые называются – ошибочно – диаспорами. В самом деле, само понятие диаспоры относится ко временам Ветхого Завета, когда истинная религия имела Богом установленный «дом» в земле Ханаанской. Согласно Новому Завету Новый Иерусалим присутствует там, где совершается Святая Евхаристия, так что христиане могут быть дома повсюду, оставаясь при этом «странниками» в любой точке мира.

Соборные каноны также определенно требуют, чтобы общий «дом» Евхаристии, где бы он ни находился, отражал единство епископата и структуры Церкви. Сосуществование сепаратных «церквей» в одном и том же месте – это насмешка над нашим христианским долгом. Судьбоносно, что в конце XIX столетия, накануне появления в историческом православии тех больших проблем, с которыми мы сталкиваемся сегодня, Константинопольский собор 1872 г. ясно осудил «ересь филетизма», заключающуюся в «установлении отдельных Церквей, которые включают в себя представителей одной и той же национальности, и отвергают представителей других национальностей, и управляются пастырями той же национальности», а также «сосуществование на одной территории национально ориентированных церквей, принадлежащих к одной и той же вере, но независимых одна от другой» [235] .

Этот текст говорит сам за себя. Здесь нет времени обсуждать исторические обстоятельства его появления: формально он осуждал болгар, которые пытались основать отдельную церковную организацию на территории Вселенского патриархата. Но наверняка не только болгары были виноваты в филетизме! Тем не менее ясно, что текст 1872 г. должен быть обращен ко всем и все должны принять то, что решил этот собор.

Но многие могут спросить: выполнимо ли это требование на практике? Реально ли требовать сильного и искусственного объединения в одну «наднациональную» Церковь, состоящую из отдельных личностей и общин ценой утраты их национальных обычаев и эмоциональных привязанностей? Ответ на этот вопрос может быть дан только на двух различных уровнях. Действительно, на уровне веры Евангелие Иисуса Христа и не «практично», и не «реалистично». Предадим ли мы его? Но с другой стороны, если исходить из того, что мы признаем норму, и, следовательно, конечную цель, и также согласиться, что мы следуем принципам Евангелия – таким как милосердие и понимание «слабого», мы найдем «практический» и «реалистический» путь к плюрализму во взаимоуважении и взаимообогащении.

Именно здесь «преимущество чести» первого епископа могло бы – и должно – проявиться в мудром руководстве. Конечно, канонический порядок не может быть достигнут иначе, кроме как через соборное обсуждение: Вселенский патриархат может и должен направлять его и руководить им. Нет никакого способа, которым он может навязывать решения, потому что у него нет формального права так поступать, но он может помочь Поместным Церквам решать их проблемы, а новым Поместным Церквам – появиться. Его власть строго моральная, но он может успешно использовать ее, если сам станет выше филетизма и выше любых частных интересов, включая свои собственные. Его слабость в настоящее время могла бы увеличить его моральный авторитет, если всем станет ясно, что он не орудие некой внешней силы, но заботится только об интересах и единстве Церкви; если он искренне попытается быть в курсе реальных проблем; если он использует компетентных советников из разных стран для осуществлении своего главенствующего служения.

Я лично не вижу другого пути, которым «первый епископ» Православной Церкви мог бы в сегодняшнем мире осуществлять свое служение, уже не подводимое ни под определения, принятые в Византийской империи, ни под термины универсальной юрисдикции римского образца, но все же будет основано на «преимуществе чести», о котором говорил II Вселенский Собор. Мы все должны задуматься и искать, как снова определить это «преимущество», чтобы оно было практически действенным в наши дни. Я верю, что церковная традиция может быть надежным проводником в этом поиске.

Готов ли Вселенский патриархат ответить этому общему стремлению? Готовы ли мы преодолеть свои местные интересы, инстинкты самозащиты и национальные предрассудки, чтобы быть верными – какими были отцы нашей веры – той традиции, которую вверили нам древние Соборы и отцы Церкви? Да будет так, прежде чем наша вера, наше чувство единства и миссия Православной Церкви в современном мире подвергнутся очередным ударам.

The Council of 381 and the Primacy of Constantinople

Лекция, прочитанная в мае 1981 г. в Православном центре Вселенского патриархата (Шамбези, Швейцария).

Впервые опубликовано в: Les `etudes Th`eologiques de Chamb`esy. Vol. 2: La Signification et l’actualit`e du Deuxi`eme Concile oecumenique pour le monde chr`etien d’aujourd’hui. Chamb`esy, 1982. P. 399–413.

Переиздано в: Catholicity and the Church. P. 121–142.

На рус. яз. публикуется впервые.