4. Православное понимание церковного устройства не может быть усвоено без соотнесения двух позиций: учения о вселенском епископате, задуманном как отображение собрания апостолов, и исходной идеи о том, что каждая местная Церковь обладает полнотой кафоличности. Оба «экклезиологических подхода» стоят на страже полноты понимания церковной реальности, и именно в их взаимодополняемости покоится тайна Церкви. Forma Petri [86] , который, по словам папы Льва, присутствует в каждой Церкви, вовсе не препятствует существованию уникальной кафедры Петра. Но ее авторитет никак не умаляет той «благодати», которая, согласно учению отцов Карфагенского собора, целиком и полностью присутствует «в каждой церковной юрисдикции». Всегда возможные изъяны кафедры Петра будут неизбежно восполнены этой благодатью.

La primaut'e romaine dans la tradition canonique jusqu’au concile de Chalc'edoine

Опубл. в: Istina. № 4. Octobre-D`ecembre. 1957. P. 463–482.

На рус. яз. публикуется впервые.

Все историки нашего времени согласны с тем, что раскол, ставший со временем постоянной формой разделения между восточным и западным христианством, не произошел внезапно. Он был результатом постепенного «отчуждения» (английский термин «estrangement» введен французским богословом Ивом Конгаром) и даже не может быть точно датирован. Уже с IV и по IX в. между церквами Рима и Константинополя часто возникали разделения, длившиеся многие десятилетия. Эти ранние конфликты происходили иногда из-за ересей, которыми соблазнялась столица восточной империи (арианство, 335–381; монофелитство, 533–680; иконоборчество, 723–787, 815–842) и которые справедливо отвергались Римом. Иногда Рим и Константинополь расходились по вопросу о церковной икономии («неоникейская» позиция, унаследованная от отцов-каппадокийцев, 381 – ок. 400; позиция по отношению к «Энотикону», именуемая также Акакиевским расколом, 482–518), и общение прерывалось по этим причинам. Но какой бы ни возникал вопрос и кто бы ни был виноват, ясно, что за спором по конкретной богословской или дисциплинарной проблеме стояло все более проступающее различие в понимании авторитета римского «апостольского престола», с одной стороны, и господствовавшей на Востоке идеи соборного согласия – с другой.

Система пентархии патриархов, признанная de facto на Востоке в V в., еще до того, как она была включена в юридические и канонические тексты в VI и VII столетий, основывалась на понимании знаменитого 6-го правила Никейского собора (325). Ссылаясь на «древние обычаи» , этот канон даровал «преимущества» Церквам Александрии и Антиохии, указывая на Рим как на прецедент и образец (« ' ») [87] . На Востоке «преимущества» этих трех Церквей понимались как признание социального, экономического и политического значения трех городов. Когда Константинополь сделался «новым Римом», казалось совершенно естественным признать также и его новое значение. Поэтому в 381 г. было постановлено, что «константинопольский епископ да имеет преимущество чести по римском епископе, потому что град оный есть новый Рим» [88] . В 451 г. Халкидонский собор одобрил это постановление, еще яснее выразив господствовавший на Востоке взгляд, что «отцы справедливо даровали привилегии престолу ветхого Рима» (т. е. подтвердив, что эти привилегии не восходят к временам апостольским). Он также превратил бывшие ранее лишь почетными преимущества Константинополя в каноническую власть внутри четко определенных территорий – имперских епархий Понта, Асии и Фракии, оправдывая новые «патриаршие» права столичного епископа тем, что Константинополь стал городом, получившим «честь быти градом царя и синклита» так же, как и Рим [89] . Таким образом, политическая или просто социально-прагматическая мотивация возвышения Константинополя ясна. В глазах восточных христиан она ни в каком смысле не противоречила 6-му правилу Никейского собора, которое также толковалось прагматически. Представлялось совершенно естественным, что «новый Рим» должен обладать равными преимуществами с «ветхим», присоединившись таким образом к «привилегированным» кафедрам, предстоятели которых вскоре получили титул патриархов, как и Иерусалим, добавленный чуть позже как великий центр паломничества.

Но у Рима была иная логика. Так называемый Decretum Gelasianum [90] , составной документ неясного происхождения, отражавший господствовавшие в папских кругах взгляды, провозглашал: «Святая Римская Церковь поставлена во главу других Церквей не каким-либо собором, но получила свое первенство из слов самого Господа и Спасителя: Ты еси Петр, и на сем камени созижду Церковь Мою…». Decretum также по-своему интерпретирова 6-е правило Никейского Собора: все три Церкви, «преимущества» которых признаны этим правилом, – Александрийская, Римская, Антиохийская – являются кафедрами Петра: Петр умер в Риме, но проповедовал также в Антиохии, а ученик его, св. Марк, основал Церковь в Александрии. Именно этой интерпретации, несмотря на ее искусственность, будут, начиная со св. Льва Великого (440–461), придерживаться в Риме в течение нескольких столетий все знаменитые папы Средневековья. Но разве основания Александрийской Церкви учеником Петра достаточно, чтобы оправдать ее «преимущества» перед Церковью Антиохийской? И разве смерть Петра в Риме является экклезиологически более важным фактором, чем смерть Самого Иисуса в Иерусалиме?

Как бы то ни было, эти два различных толкования 6-го никейского правила указывают на самую суть вопросов, возникавших в отношениях между Римом и Константинополем, Западом и Востоком, – тех вопросов, которые позже приведут к расколу. Из современных историков Ф. Дворник наиболее ясно определил разницу между «апостольским» принципом, применяемым в оправдание власти не только Рима, но и других Церквей, и принципом «приспособления», повсеместно принятым на Востоке и утверждавшим, что «преимущества» Церквей зиждутся не на факте апостольского основания, а на исторических реалиях. Некоторые из Церквей могут ссылаться на «древние обычаи» в пользу каких-либо конкретных прав, но такие ссылки должны формально подтверждаться соборами [91] . Ведь Церкви, исторически основанные апостолами, были на Востоке повсюду (в Эфесе, Фессалониках и во многих других местах, не говоря уже о Иерусалиме), и одно лишь апостольское основание никогда не было достаточным для оправдания первенства. Нет сомнения в том, что Александрия и Константинополь стали могущественными патриаршими центрами не по причине «апостоличности», а в силу своего фактического социального, культурного и политического значения [92] .

Надо заметить, что существование этих двух взаимно противоположных экклезиологических принципов в течение многих столетий не мешало общению и сохранению церковного единства между Востоком и Западом. Убежденность Рима в том, что основание Петром – реальное и решающее право признания римского авторитета, несомненно, очень древняя. Нравственный и вероисповедный престиж Римской Церкви как свидетельницы апостольского Предания, восходящего к Петру и Павлу, появляется уже у сщмч. Иринея во II в. [93] Подобные упоминания в древних документах преобразуются римскими епископами IV и V столетий в устойчивые претензии. Наиболее четко они выражены у св. Льва Великого. На его взгляд, св. Петр, которого Господь «сделал князем всей Церкви» [94] , имеет преемника, епископа Рима, занимающего «кафедру Петра» [95] . Реакция св. Льва на принятие Халкидонским Собором 28-го правила показывает, что он понимал точку зрения тех, кто считал первенство Рима – как и новое первенство Константинополя – связанным с присутствием императора, но эту точку зрения он решительно отвергал. Действительно, в его время резиденция западных императоров была перенесена в Равенну: императоры покинули древнюю столицу. Однако, как считает св. Лев, «благословенный Петр, сохраняя полученную им твердость камня, не оставляет управления вверенной ему Церковью» [96] . Характерно, что для описания роли папы св. Лев прибегает к термину principatus – титулу, обычно принятому только для императоров (поскольку для него Петр есть тоже princeps, «князь»), вместо более древнего и общепринятого термина primatus, указывающего на церковное первенство [97] . Бесспорно, что св. Лев и не помышлял всерьез претендовать на императорскую власть и был бы очень удивлен, если бы узнал, в каком смысле слова его будут использованы в позднейшие века для оправдания папского авторитета. Он лишь оказался в начале того процесса, в результате которого личность и престиж римского епископа постепенно приобретут «имперское» измерение. Ведь на христианском Западе, завоеванном осевшими там варварами, империя номинально просуществует только до 476 г. А власть законных наследников кесарей, проживающих отныне в Константинополе, всегда будет в Риме не более чем символической. Папы заполнили этот политический и культурный вакуум.

Поэтому столь значительно было противоречие, существовавшее между Востоком и Римом относительно смысла первенства двух Римов: если взять в одну руку Decretum Gelasianum, а в другую – 3-е правило I Константинопольского Собора и 28-е правило Халкидонского, разница станет совершенно ясной. Этот тлеющий основной конфликт всегда служил фоном для многочисленных частных конфликтов между Константинополем и Римом, к примеру для Акакиевского раскола. Как же удавалось избегать открытого противостояния? По-видимому, благодаря совмещению обеими сторонами политического реализма, определенной идеологической умеренности, а также некоторому недопониманию.

Политический реализм явно присущ папе Льву. Он понимал и полностью признавал имперскую мощь Константинополя. В одной проповеди, повторяя мысль Евсевия Кесарийского, он восклицает: