Времени между конвертами было достаточно, и я употреблял его на совершенствование нашей переписки. Мысленно подсказывал ей, как она могла бы подарить мне соломинку. Что подарить — забыть, обронить: в стерильных пучинах — живая соломинка.

Например: «Была в кино, смотрела (допустим, «Девять дней одного года») и вдруг вспомнила. Впрочем, речь не об этом. Знаешь, приехала Ольга…»

Время от времени я не выдерживал и писал ей, тешась собственной категоричностью: «Такого-то выезжаю. Встречай на вокзале в Минводах».

И точка.

Я выезжал — я успел сродниться с нашим единственным поездом, как с грузовиком дяди Феди.

И никто меня, естественно, не встречал.

Полдня шатался по вокзалу в надежде, что мы с нею разминулись, потом покупал билет на обратный путь. И тот же поезд с дружеским сочувствием привозил меня назад.

Получал очередное письмо, в котором не было и намека ни на мое ультимативное послание, ни на мой незадачливый вояж.

В конце концов я взбунтовался. Летом, когда с ее отъезда миновал ровно год, после очередного неудовлетворенного ультиматума не купил билет и не поехал обратно, а двинулся в Пятигорск, нашел пригородную автостанцию — она находилась на курортном рынке и была так густо облеплена народом, как будто тоже продавалась навынос (в таком случае это был бы самый дешевый товар на здешнем рынке), — набравшись храбрости, поехал на автобусе в ее село. Автобус петлял по узкому, стесненному садами и огородами — сразу видно, что земля в здешних благословенных местах ценится дороже, чем в наших степях, — шоссе, и с каждым новым указателем моя решимость потихоньку таяла: мы с нею двигались в противоположных направлениях. Но делать нечего. Автобус достиг ее села, и я вышел на первой же остановке в начале улицы. Еще совсем недавно больше всего на свете желавший встречи с нею, я теперь всячески оттягивал ее. Пройдусь пешком, найду дом — хитрил сам с собой.

По самой околице текла неширокая зеленая река. Подкумок. В песке возле нее копошились мальчишки, бурые и разомлевшие, как дождевые черви. Можно было спросить дорогу у них, но я решил, что и ее улицу отыщу сам — опять тянул время. Прошел несколько шагов и чуть не споткнулся: прямо напротив меня, на рассохшейся калитке, красовалась новенькая, как погон, табличка; «Ленина, 145».

Двор за калиткой спасительно пуст.

Повернуть назад? — голопузые чертенята за спиной наверняка наблюдают за мною. И потом — семь верст киселя хлебать, чтобы так бесславно сбежать? С другой стороны, как ее позвать; «Хозяева!», «Лена!» — или просто трясти калиткой? Калитка такая, что из нее и душу невзначай вытряхнешь.

Двор у них длинный, узкий, и я, краснея от нелепости обращенья, крикнул первое. «Хозяева!» — кричали нам в окна случайные путники, просившиеся на ночлег. Вообще-то просились вначале к другим, очень уж одиноко, отторженно стоял наш дом, но другие почему-то всегда направляли к нам. Ужин на скорую руку — странствующие ели с подчеркнутой аккуратностью; своеобразная простонародная форма благодарности, — потом мать бросала им на пол соломы, задувала лампу и, намаявшаяся за день, мгновенно засыпала, а я еще долго вслушивался с печки в перешептывание, вздохи, всхлипы старух, погорельцев и бог весть кого — шли пятидесятые годы, когда дороги вскрылись, как речки.

Бросят соломы? Пригласят к столу?

Если бы она сразу не вышла из хаты, второй раз я бы не крикнул.

Она шла к калитке, с недоумением вглядываясь в меня, а я с самого начала, еще когда она только появилась на пороге низенькой, продолговатой хатки, спрятавшейся в глубине двора, понял, что это не Лена. Ольга. Подошла к калитке. От напряженного любопытства, а может, и оттого еще, что я сам был как вареный рак, лицо ее вспыхнуло. Это был уже не оладушек; за три года с тех пор, как я видел его на интернатской аллее, из детского, едва заквашенного полнолуния выпекся тонкий, промешанный серп с кожей чистой и подтаявшей, с предутренним свечением под нею.

— Вам кого?

— Лену.

Она сдвинула брови, как будто собиралась узнать меня, и веселая, даже озорная искра удивленья проскочила в ее глазах, совсем не таких, как у сестры, продолговатых, переполненно-светлых, державшихся, казалось, лишь силой поверхностного натяжения, как весенние капли в голом саду.

— Так вы — Гусев, да? — обрадовалась она, распахнула калитку. — Проходите. Лена пошла в магазин, скоро вернется.

В ее радости было лукавство, и во мне, скрипнув, шевельнулось: неужели читала?

Она повела меня не в хату, а в сад.

— Давайте здесь подождем. Тут у нас вишни, угощайтесь.

Я сидел на какой-то жерди, на коленях у меня оказалась погнутая железная чашка с вишнями. Черные, жирные вишни обрывались с обступивших нас веток в траву, собственно говоря, девчонка и мне насобирала их в траве, простодушно объяснив, что отсюда они вкуснее. Внимательно разглядывая меня (наверняка читала!), Ольга стояла рядом и по мере надобности ныряла рукой ко мне в чашку. Пересохшими плодоножками вишни цеплялись за ее пальцы, гроздьями повисали на них, влажные, переспевшие.

Мы ели вишни, и это даже доставляло мне удовольствие.

Потом услышал, как стукнула калитка.

Ольга побежала во двор, я остался сидеть на жерди, не догадавшись хотя бы убрать с колен свидетельство утробных утех, не соответствовавших возвышенному моменту ожидания любимой.

Она поздоровалась со мной и устроилась напротив, на траве. Сидела, подобрав ноги под себя, опершись одной рукой о землю и чуть склонив голову набок.

С замиранием сердца узнавал ее руки, глаза, волосы, у которых появилась длинная, до бровей, челка, и мой разговор с ними был и откровеннее, и значительнее, чем с нею.