По тому, как долго она не могла отдышаться, как взмокли, потемнев и распрямившись, плакучие пряди у виска, я понял, что она догоняла меня долго, возможно, полпути. Наверное, была в городе и случайно увидела меня. А может, не случайно?

До интерната оставалось несколько шагов, мы уже стояли на виду у его гомонящего двора, загородив собой тротуар. В семнадцать лет таким неудобствам придают чрезмерно большое значение. Она по-птичьи охорашивалась, борясь со смущением, задавала мне незначащие вопросы, и я незначаще отвечал, лихорадочно соображая, что важное, самое важное можно сказать на оставшемся отрезке пути.

Куда меня несло? — теперь я шел, как стреноженный, и больше всего хотел одного — идти медленнее.

Мы так старательно уклонялись от цветущих вишен, что то и дело натыкались друг на друга.

Что можно сказать, имея в распоряжении полсотни шагов?

Поскольку старшие классы расформировывали, я знал, что через несколько дней она уедет, — тогда это для меня было равносильно тому, что она перестанет существовать (в юности каждый из нас бывает субъективным идеалистом если не по строю ума, то по строю чувств: любимая существует, пока она на глазах — помните знаменитый пример со стаканом воды?). Все мое существо восставало против утраты, щенячья, сиротская тоска, сравнимая лишь с тоской по матери, закипала во мне, и я сломя голову бросился спасать ее, Лену Нечаеву:

— Давай поженимся, — сказал.

Лена пожала плечами, удивленно, как при решении неподдающихся задач на самоподготовке, взглянув на меня. Солнце било ей в глаза и стояло в них двумя пушистыми столбами света. Она меня не понимала. Она не видела могильной черты, которую щенячьим ли, волчьим ли чутьем уже почуял я, и, почуяв, задрал морду к звездам и обреченно завыл.

Сказались загадочный скос, дополнительная телескопическая линза, делающая человеческое сердце дальнозорким: видеть то, что не видно.

Лена спасаться не хотела. Или до спасения не хватило шагов? Половины шага, на которую я не отважился год назад?

Нас расформировали, и она уезжала в воскресенье. Уезжала их целая группа, человек восемь, — все, кто жил на Кавминводах. Уезжали поездом, на котором мы когда-то догоняли Джека Свистка и который уходил в пять утра. Часа в три я услышал, как сторожиха тетя Маша, вошедшая в спальню на цыпочках, с виноватой осторожностью, как в больничную палату, будила Кузнецова, и Кузнецов потом, плавая в тонком предутреннем воздухе, вяло, по- рыбьи натыкался спросонок на чью-то обувку и, так же вяло чертыхаясь по этому поводу, тормошил своих попутчиков.

Я боялся проспать этот час, засыпал и вскидывался, как ужаленный, путая ночь со светом, а сейчас лежал не шелохнувшись. Снится страшное, а ты прирос к земле…

Страшно не было. Было все равно. Лежал бы так и лежал — и утро, и день, и следующую ночь. Только бы Кузя не полез прощаться.

Сейчас и она встает, одевается в раннем процеженном воздухе — подплывает с тумбочки платье, подплывают руки к дремлющим волосам, окунувшимся в лицо, как окунаются в воду ивовые купы. Потом два этажа вниз, аллея, узкий тротуар, по которому они будут идти сгрудившись, ежась от рассветного холода, невыспавшиеся и неразговорчивые; вокзал… Вскочить, спуститься, проводить. При всех?

Что это изменит?

Пройдет время, человек научится соизмерять свои горести. Методом исключения, самым эмпирическим из всех, придет к наипростейшей, изначальной мерке в этой плавающей шкале: к жизни и смерти. Но то будет далеко-далеко от этого занимающегося дня, когда из всех исключений останется только одно. Уже само обретение меры, обретение истины — как начало небытия. «Начало бесконечности» — грустная уловка для нашего конкретного ума.

Но тогда человек был юн и еще мог со счастливой искренностью умирать с каждым дорогим ему существом.

Я пролежал до вечера, сказавшись больным — умирающим! — отвернувшись к стене. Ближе к вечеру встал, побродил по интернату. В этот день уезжали многие однокашники, но прощались мы наспех, как понарошку — это гораздо позже проснувшаяся память будет молча, клубочком вести нас в интернат: и за друзьями, и за опорой, и просто за глотком юности. Сходил в город, до самого вокзала. Пустая привокзальная площадь, пыль, в которой самозабвенно купались воробьи, вонь от будочки с пивом, желтый, невытравимо азиатский караван-сарай вокзала — жизнь еще даст мне возможность убедиться в их заколдованном единообразии. Еще несколько часов назад все это было одушевлено, осмыслено ею.

Я сам себе казался площадью, пылью, в которой купаются воробьи, будкой с пивом, обезлюдевшим и потому безжизненным караван-сараем. Все было на месте — людей лишь не было. Никаких следов.

Я слал ей письма, она иногда отвечала мне. Я писал, как люблю ее, она писала, как учится, как живет. Я ждал ее писем подолгу, месяцами, подсчитывая подходящие сроки для них, как когда-то угадывал ее появленье на аллее. Каждый конверт от нее был моим материализовавшимся сном. На содержание конвертов процесс материализации не распространялся. Я хватал долгожданное письмо с надеждой хоть за что-то зацепиться в нем, а зацепиться было не за что. «Учусь, бываю в кино, приехала Ольга…». Ни сучка ни задоринки.