Мне даже пришло на ум ходкое в наших краях выражение — как грязи. А начал припоминать внимательнее — что-то не то.

Помидоров, как грязи, — это я у нас слыхал.

Огурцов, как грязи, — тоже слыхал.

Хлеба, как грязи, — такого не слышал.

Есть еще одна поговорка, в которой, может, точнее и жестче, чем в какой-либо другой, выражено известное пренебрежение степняка к соседствующим с хлебом продуктам: семь лет мак не родил, и голоду не было.

Мерка-то какая — голоду! Только ли «маку» окажется она на вырост?

Кстати, и помидоры, и огурцы у нас родили плохо, да за ними и ухаживали абы как, без рвения, характерного для огородных, пойменных, торговых сел. Посадят — и то не в каждом дворе — и ждут: уродит — хорошо, не уродит — бог с нею, с зеленью. Если родило, говорили: как грязи.

В хлеб же, родил он, не родил, вкладывали всю силу. Он и в засуху, и в урожайные годы давался тяжко, потом. Так что, пожалуй, это не к хлебу особое отношение, а к своему труду: человек во всем ценит прежде всего собственный труд, как сердцевину вещей и явлений…

Уборка уже шла вовсю, когда меня пригласил к себе копнильщиком комбайнер Петька Мищенко. Огромный — кулак, как навильник — и несообразно болтливый. Не по росту болтливый. Вроде как порожний — случается такое несоответствие. У него и простодушие было порожнее, с придурью. Петька, например, гордился тем, что в прощальный вечер перед армией охмурил двух наших сельских девок, и через три года, когда демобилизовался, они встречали его с двумя дочками. Дочки, кстати, похожи, как близнецы, я их знаю. В один день родились, в одном роддоме. По приходу из армии Петька обеими девками пренебрег и женился на третьей, помоложе, которая опять же принесла ему дочку.

— От судьбы не уйдешь, — притворно сокрушался Петро.

В соответствии с его характером и телосложением Петру достался единственный в совхозе прицепной комбайн «РСМ-8». В ряду самоходных комбайнов он выделялся размерами, мостиками, переходами с гнутыми железными поручнями — в самом деле корабль, только старый, проржавевший, с птичьим посвистом ветра в разболтанных снастях. Другие уже убирали хлеб, а Петро со штурвальным еще ремонтировали его. Когда комбайн был готов и его надо было выволакивать на поле для пробного прокоса, Петро и предложил мне пойти копнильщиком, никто из мужиков на эту собачью должность — вся пыль твоя! — не согласился. Я предложение принял: как бы там ни было, а это лучше, чем ковыряться в зерне, тем более что на току я был самым старшим — мои ровесники потихоньку пристроились к технике: кто с отцом, кто с дядькой или старшим братом, и я немного стеснялся и своей компании, и своей лопаты.

Поскольку прицепной комбайн в совхозе единственный, то и я был единственным копнильщиком — на самоходных комбайнах копнитель механизирован — и вкусил все прелести исключительности.

У нее был вкус пыли, вкус проклятых «устюков», как мы их называли, — пшеничных усиков, шелухи. Вам ни разу не попадала за шиворот пшеничная или ячменная ость? Пренеприятнейшее ощущение: крутишь головой, извиваешься, стараясь выдворить колючую тварь, засевшую в окопах твоих пор. Первые три дня я реагировал на них точно так, потом свыкся с ними, и они спокойно сидели на моей спине, покрытой бездонным слоем пыли: на ней можно расписываться пальцем.

Вкус синяков — да-да, настоящих синяков на бедрах; ты трамбовал вилами солому, стоя на утлом мостике, и железные поручни приходились как раз на уровне ягодиц, копнитель мотало из стороны в сторону и их, бедолаг, бросало на массивное, цельного металла, ограждение.

Вкус бессонного сна, который сваливал тебя, едва ты касался щекой теткиной подушки, или голых досок топчана на культстане, или обнаженно-белой, еще не тронутой дождями соломы в выстывающей копне. Снов действительно не было, за исключением одного, да и тот скорее явь, продолжение яви: закроешь глаза, а перед ними тянется, ворочается бесконечный соломенный вал, и ты смотришь на него с ужасом, потому что его надо направить вилами в копнитель, рассовать равномерно по углам. Ты же не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, их у тебя как будто и нет — так они устали, — и этот разрастающийся, шевелящийся вал накрывает тебя, сминает, хоронит в душной своей утробе.

Самое время вразумительно объяснить, что такое копнитель. Нечто вроде глубокой железной брички, которая цепляется к комбайну, и он бросает в нее транспортером вымолоченную солому. Надо следить за ее наполнением, за тем, чтобы не забился транспортер, в нужный момент нажимать на рычаг, и копнитель опрокидывался, оставляя на поле высокую, упругую (если ты умелый копнильщик) копну. Копны должны быть как можно больше и стоять в линеечку, тогда их легче будет сволакивать и скирдовать; простейшее подтверждение простейшей мысли — все разумное красиво и все красивое разумно. Если рычаг заедало и копнитель не опрокидывался, ты, став на край, сам прыгал в него, на солому, и от толчка твоего тела копнитель, точнее, его подвижный аппарат, переворачивался, и ты вываливался вместе с соломой на колючую стерню и, выбравшись из копны, догонял комбайн, на ходу взбирался на свой, увы, не капитанский мостик.

Я исполнял работу, обреченную на умирание, уходящую, так сказать, в небытие, но мальчишки все равно завидовали мне.

Ни меня, ни штурвального, ни тракториста, который таскал комбайн на гусеничном тракторе (вон сколько нас на палубе!), Петро не понукал, как и самого себя, и работали мы, как работалось. Если комбайн ломался, ремонтировались, если «ходил», косили до глубокой ночи, пока не падала предутренняя роса.

Возможно, главный итог того лета состоит в том, что я научился определять урожайность. Шестнадцать центнеров! Шестнадцать центнеров, — говорили вокруг. Шестнадцать центнеров с гектара — для наших мест это было тогда очень хорошо.