Еще удар, – и осколки лобового стекла влетают в салон автомобиля. Девушка почувствовала острую боль в глазах и то, как острия впиваются в лицо. Она закричала, заплакала; соль стала разъедать глаза, причиняя еще большую боль. Все шло будто в замедленной съемке. Затем последовала еще несколько ударов, криков.

Удар по затылку.

Темнота.

Потеря сознания.

Девушка открыла глаза, чувствуя боль во всем теле. На потолке двигались лампы, кто-то бежал и что-то говорил. Запах лекарств и препаратов сразу дал информацию о месте пребывания. Знакомый голос что-то кричал вдалеке. Руку кто-то сжимал. Елена еще раз открыла красные глаза, залитые кровью, увидела размывчатые лица и, почувствовав боль, снова потеряла сознание.

А что чувствуешь, попадая в темноту? Это как попасть в ад, когда долгое время был в рае. Это сумасшествие, боль, темница, тюрьма. Страшные слова крутились на повторе в его голове. Становилось невыносимо страшно от осознания, от боли и от того, что жизнь не предполагает в себе ровной дороги.

Сальваторе сидел возле ее палаты уже несколько часов, но после операции Елена так и не пришла в сознание, хоть врачи говорили, что скоро она очнется. Нет, не страх смерти сковывал душу Деймона, не от аварии билось его сердце так сильно и так болезненно. Космос снова разорвался. Такое происшествие Елена не переживет. Она сойдет с ума. И в этот раз вряд ли поможет даже Деймон. Если не разлука, то…

– Она потеряла зрение, – тихо сказал Стоунер, выйдя из операционной. – Повреждение роговицы было не операбельным. Мы не смогли ничего сделать.

Деймон смотрел на кафельный пол. Он чувствовал, как земля медленно уходит из-под ног, а гравитация притягивает, заставляя падать в бездну, разбиваться на кусочки, сходить с ума снова и снова. Сальваторе смотрел на пол, сжимая кулаки до боли в пальцах. Но в этот раз физическая боль не притупляла, а разжигала душевную. Дышать становилось тяжело. Будучи офтальмологом, Деймон понимал ужас ситуации как никто другой. Дышать под водой невозможно, терпеть ожоги раскаленной магмы – тоже. Так, что же делать?

Но надежда – это та тварь, что подыхает последней. Ей нравится своими предсмертными конвульсиями причинять острую боль. Это единственная сука, которая умирая, испытывает кайф, напоминающий приход от наркотика. И именно надежда сейчас тронула сердце отчаянного отца и любящего мужчины. Подскочив, Деймон схватил Стоунера за плечи и, выглядывая в глаза старого врача, сквозь зубы произнес:

– Ну а как же доноры? Ведь доноры должны быть!

– Елене сделали операцию в двенадцать. Потом ей пришлось ждать еще около восьми лет, чтобы найти кого-нибудь.

– Найди его, Стив, – сквозь зубы процедил мужчина. – Найди его, мать твою! Я заплачу любые деньги.

– Ты же знаешь правила, распорядки и очереди, Деймон. Ты все сам знаешь.

Старик отрицательно покачал головой и, убрав руки мужчины с плеч, отправился к другим врачам.

Так, что чувствуешь, заново погружаясь в темноту? Слабость? Отчаяние? Страх?

Боль. Невыносимую боль и осознание неизбежности. Это как удушье. Становится все тяжелее и тяжелее дышать, но ты отчаянно хватаешься пальцами за веревку, надеясь, что все-таки выживешь. Страх вперемешку с дикой болью, сковывающие все тело, всю душу. А потом, когда ты уже умираешь, приходит осознание. А осознание всегда влечет за собой ярость и гнев.

Придя в себя, Елена не сразу поняла, что с ней произошло. Она вспомнила события минувшего вечера, вспомнила боль и больницу. Но если она видела мелькающие лампы, почему не видит сейчас? Все снова дошло до абсурда.

А потом мир рухнул… Елена и кричала, и плакала, разбивая капельницы и посуду. Санитары пытались успокоить, но девушка никого не подпускала к себе. Она заперлась в палате, ногтями царапая кожу руки и ногтями. Губы были искусаны до крови, а вырванные волосы виднелись на постели. Кровь, боль… Нет больше неба, нет больше смысла жизни, нет любви к Всевышнему.

Девушка хватается за крест на груди и срывает цепочку с себя. Она хватает крестик и мчится к окну. Елена нащупывает стекло и, хватая первое, что попадается под руку, бьет этим стекло. Ярость и гнев порождают физическую силу, с помощью которой Елена бьет стекло. Еще несколько секунд, – и слышится дребезг битого стекла. Шатенка царапает руку осколками, но не это сейчас ее беспокоит. Девушка сжимает кулак, в котором плотно зажат крестик. В памяти пронеслись воспоминания. Лишение зрения, операции, годы в темноте, любовь, разлуки, розги по коже, предательства, брак, нервные срывы… Елена бьет по стеклу еще и еще. Крики вырываются из груди. Слезы текут по щекам, а глаза смотрят в пустоту…

Вот и все.

Финальная. Конечная.

Дальше нельзя.

Девушка опирается руками о подоконник. Острия впиваются в кожу, и физическая боль тонкое гармонирует с душевной. Становится невыносимо. Священник однажды сказал, что раскаяние не должно пошатнуть веру. Оно и не пошатнуло, хоть Елена была близка к этому. Пошатнуло веру совсем другое. Череда происшествий.

– Я не хочу быть сумасшедшей, – шепчет она, словно в бреду. – Я просто хочу жить… Хочу жить! Дышать и любить! А ты лишаешь всего этого! Нет тебя! – Елена выкидывает крестик и падает на колени рядом с окном. – Тебя нет! Тебя не существует! Я больше в тебя не верю! Не верю! Не верю!