Жорик кивнул, взял пузырь, бережно поставил его в рюкзак, почти доверху наполненный картошкой.

Он вдруг вспомнил. Произнес испуганно:

– А отпечатки?!

– Какие на хрен отпечатки?! Пожарники все водой залили!

– Ну, тогда ладно.

Жора вздохнул. Он не виноват. Ладно, никто же не пострадал, это главное. А что клуб сгорел, так старый был, точно, проводку ветхую аппаратурой перегрузили. Так уж получилось. Он-то тут причем?

Человек проводил исполнителя взглядом. Хоть бы не разбил бутылку дорогой. Водка была «паленой».

Жорик доехал до дома, вынул из рюкзака бутылку, распечатал, налил стакан и выпил одним махом.

Кобра заболела к величайшей радости коллектива. Все мечтали только об одном: чтобы она пробыла на больничном как можно дольше. Воспользовавшись моментом, Вика выпросила отгулы. Прихватила Лару и отправилась в деревню, несмотря протесты Александры. Бобик остался в городе.

Мария обрадовалась приезду дочерей. Пока Лара ловко колола дрова, Вика решила испечь к ужину мясной пирог да сладкие пирожки с морковью и изюмом. Только поставила в духовку, зазвонил телефон. Настя, кто бы сомневался!

– Привет, Викуся! Что делаешь? Пироги - это вещь! А я тут скучаю одна-одинешенька...

По голосу Вика поняла, что Настя пьяна.

– Не везет мне, Викуся... Попадаются одни дураки и уроды. И те замуж не зовут... Никому я не нужна... Скажи, вот почему? Чем я хуже других?

– Слушай, Настя, а что бы тебе не заняться нашим Серегой? Вроде неплохой малый...

– Ты что, Викуся! Не смеши. Он же у нас «голубой»!

– С чего ты взяла?!

– Я же у «Театрального» живу. Самая их плешка. Нормальные мужики это кафе десятой дорогой обходят.

Настя пьяно засмеялась.

Вика удивилась

– Ты что, Настена! Я сама там сколько раз обедала! Отличное кафе! Дорого, правда, но очень вкусно!

Настя снова засмеялась.

– Ну ты наивная! Днем там разный народ толчется, а вечером - только свои. Я из окна не раз видела, как наш Катков туда вечерком захаживает, нарядный такой, веселый, не то что на работе... Так что мимо, подруга...

– Может, он там подрабатывает?

– Судомойкой, что ли? Скажешь тоже! Или может, он их там фоткает?

Вика не нашла что возразить.

– Ну ладно, Настя, пока, а то у меня пирог сгорит... Держи хвост пистолетом!

Вика проведала Козлиху, помятую в давке. Принесла ей сладких пирожков. Старуха в прошлом была колхозным бухгалтером. Вика взялась ее расспрашивать об Аглае.

– Хорошая женщина была, сущий ангел! Не то, что мы... Моей Танюхе собачку фарфоровую подарила. И хоть собачки той давно уж нет, а Танюха, когда приезжает, всегда вспоминает, какая добрая бабушка была, как угощала ее конфетами, и про собачку ту вспоминает. Не забывают люди добро. Как и зло тоже... Сколько лет уж прошло! Да, не повезло Аглаюшке в жизни. Она как-то сказала, у нее в лагере ребенок родился, девочка... А потом, говорю, что? Она только плечами пожала... Забрали ее, говорит, у меня добрые люди. И отвернулась. Аньку уж она потом взяла, годы спустя, когда на волю вышла. Петр-то у нее второй муж был...

Значит, у Аглаи была еще и родная дочь?!

Козлиха продолжила:

– Она ж меня к вере приобщила. Я-то тогда атеистка была, как и родители мои. А она в церковь ходила. Как-то говорю ей: «Зачем в церковь-то ходишь, Аглая, выдумки все это, никакого Бога нету. Люди сами его себе придумали, чтоб не так страшно умирать было. Умер человек, и все, конец. Зачем придумывать-то, себя обманывать».

А Аглая отвечает: «Мы сами выбираем, кто мы есть: созданы Творцом по его образу и подобию или потомки обезьян, с которых и спроса-то никакого. Как же вам, атеистам, страшно жить на свете! Умер, сгнил, как кусок мяса, и ничего не осталось! А у меня есть бессмертная душа». «Нету, говорю, никакой души, нету». А она отвечает: «У вас нет, а у меня есть».

Я этот разговор на всю жизнь запомнила. Крепко задумалась. Ведь я же человек, не животное, в самом-то деле! Спасибо Аглае. Уверовала я. И не поверишь, насколько же мне легче жить стало. Я уже не одна, Бог мне помогает... Как-то заболела Танюха, сильно заболела. Слышу, врачи говорят: «Не выживет девочка». А я все молюсь. И полегчало Танюхе, чудо, говорят, что выжила. Чудо!

– А о том ребенке, дочери, она ничего больше не говорила?

– Нет. Кто знает... То ли умерла дочка, то ли не нашла она ее потом. А может, и удочерил кто... Она ж двадцать лет в лагере провела! Потерялся след... А может, и отказалась дочь от матери-заключенной, кто знает... А в Аньку она всю душу вложила, любила, как родную. Хорошая девочка была, только Аглая как-то намекнула, что и ей не повезло в жизни... Я в душу-то лезть не стала, и так тяжело человеку, хотела бы, сама бы рассказала.

Аглая-то из богатых была. Рассказывала, как с няней гуляла, как ей туфельки кожаные и прочую обувку башмачник по ножке шил, как всяким рукоделиям да языкам обучали... Помню, говорила, ходила в гимназию, правда, недолго. Мальчики там учились отдельно от девочек. В церковь, говорит, ходили каждое воскресенье. Чудно!

– А с кем она общалась больше, чем с другими? С кем-то же она дружила?

– С мамой твоей. Тебя больше всех любила, прямо, как родную. И еще с Сычихой: та тоже из богатых да раскулаченных, обе советскую власть крепко не любили. Да и кому такая власть нужна, кроме Грачихи с Ерофеихой! Когда Аглая умерла, Сычиха в больнице лежала. А я тогда в командировке была, квалификацию повышала, так и не простилась... С Яшичкой, помню, они еще на лавочке сидели, вязали обе... А еще она цветы всякие красивые выращивала. А Чупачиху кроить да шить учила...