Предметом нашего внимания, таким образом, являются неподтвердившиеся показания, сделанные осведомленными участниками тайного общества. Это – показания о принадлежности к тайному обществу, которые следствие признало неподтвержденными или опровергнутыми, в силу чего не было основания для привлечения подозреваемых лиц к ответственности. «Спорные случаи» из числа привлеченных к следствию, не признанные следствием в качестве участников тайных обществ, но против которых имелись прямые свидетельства об участии в декабристских союзах, в первую очередь составляют группу «предполагаемых декабристов», избежавших наказания [336] .

Проблема недоказанных обвиняющих показаний заслуживает особого внимания. Само по себе показание о принадлежности к тайному обществу, имеющее безоговорочный характер, предполагает уверенность в его обоснованности, в возможности его доказать, подтвердить обращением к другим свидетелям.

При анализе вопроса особую роль играет сама методика, применяемая следствием: наиболее точным доказательством считалось признание самого лица, а показания других обвиняемых – в меньшей степени [337] . Если обвинительное показание одного лица не подтверждалось показаниями других, а тем более если оно встречало упорное отрицание самого обвиняемого, то последний чаще всего оправдывался как очищенный в результате следственных разысканий. Таким образом, многие были оправданы из тех, кто имел возможность скрыть истинную меру своей причастности к действительности тайного общества в своих показаниях; упорное отрицание убеждало следователей в невиновности обвиняемого.

В каком виде неподтвержденное обвинение осталось зафиксированным в комплексе документов следствия? Думается, что ситуация недоказанного членства возникла именно благодаря тому, что подследственный убедил следователей тем или иным способом, и прежде всего собственными приемами защиты, в том, что обвиняющие его показания не заслуживают доверия или ошибочны. Иначе говоря, в распоряжении следствия имелись показания, уличающие новое лицо, которые вместе с тем не получили подтверждения и были признаны следствием недостаточными для обвинения. Следствие не получило в отношении этой группы лиц достоверных с его точки зрения данных о принадлежности к тайным обществам и заговору 1825 г.

Исследователи, анализировавшие историю и ход следствия, чаще всего не углублялись в предметную критику содержания показаний, сравнение линии показаний конкретного подследственного и основных свидетелей по его делу, не прибегали к анализу факторов, влиявших на «откровенность» одних обвиняемых и скрытность других. Не принимались во внимание причины, почему одни подследственные были признаны активными и «значительными» членами тайного общества, другие – бездействующими соучастниками или только осведомленными о существовании декабристского союза, а третьи, несмотря на имевшиеся показания об их участии в заговоре, по заключению следствия оказались непричастными и были полностью оправданы.

Лишь специальные источниковедческие работы включали обращение к вопросу о достоверности и исторической критике следственных показаний. О критическом отношении к следственным показаниям писала М. В. Нечкина в предисловии к X тому «Восстание декабристов». Исследовательница отмечала: «Подследственное лицо… пытается скрыть улики, ведущие к отягощению его вины. В течение всего следствия идет непрерывная борьба следователя с подследственным лицом. Обвиняемые стремятся создать у следователя впечатление наименьшей прикосновенности их к делу… Исследователь… должен учитывать обстановку следствия, позицию подследственного лица. Перекрестное сопоставление данных и учет обстановки допросов и ответов допрашиваемого необходимы при изучении этого трудного источника» [338] .

Справедливо считая этот источник одним из самых сложных для изучения, при анализе которого необходимы особые источниковедческие приемы, М. В. Нечкина выдвигала требование всесторонней критической оценки документов следствия, взаимной проверки и тщательного сопоставления содержащихся в них данных. Историк отмечала: «Следственный материал декабристов как исторический первоисточник чрезвычайно труден для обработки, и использование его в исследовательских целях требует большой осторожности и учета многих его специфических особенностей» [339] . К числу «специфических особенностей» исследовательница отнесла в первую очередь пристрастность следствия, его особый интерес к планам цареубийства и военного мятежа, искажение им «идеологии движения», то есть сокрытие в его официальных документах важнейших пунктов программных требований тайных обществ. Далее, Нечкина особо выделила «желание подсудимых скрыть истину и всеми силами облегчить свое положение и будущую участь», которое вносит «дополнительные трудности при использовании материала», – ведь в условиях следствия «многое скрывалось или неверно освещалось арестованными» [340] .

При этом следует сделать важное замечание: как правило, прозвучавшие на следствии показания, интерпретирующие факты в наиболее радикальном ключе, в целом воспринимались в исследовательской традиции некритически. Показания об официальной, принятой тайным обществом цели – цареубийстве и республиканской форме правления, принадлежащие нескольким наиболее «виновным» лицам, встреченные в большинстве своем отрицаниями других членов, несмотря на это, безоговорочно считаются отражающими истинное положение дел, так как трактуются как вынужденное признание. Другие мотивы появления такого рода показаний – в том числе сотрудничество со следствием – не принимались во внимание.

Между тем, следует признать несомненными попытки следствия выделить несколько важных для него вопросов, которые при их разработке создавали основание для обвинения по государственным преступлениям. Для этого, судя по всему, и осуществлялось давление на лидеров тайных обществ (Пестель, Рылеев, Оболенский, Трубецкой, Н. М. Муравьев), явно скомпрометированных лиц (Каховский, С. Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин) и, кроме того, на особенно откровенных, желавших полным раскаянием заслужить облегчение участи (братья Поджио, Комаров, Горбачевский, Громнитский и др.). Цель следствия в этом смысле заключалась в том, чтобы превратить различные эпизоды конспиративного общения, обсуждений различных возможностей политического действия в составные элементы преступной антиправительственной деятельности, имевшей главной своей задачей покушение на особу императора и подготовку военного мятежа («бунта»). М. В. Нечкина, и это весьма показательно для советского периода в изучении декабристского процесса, не придавала большого значения тому обстоятельству, что наиболее «скомпрометированные» подследственные испытывали самое сильное давление следствия, заинтересованного (как политическое расследование) в подведении всех открытых обстоятельств под действие судебных установлений о государственных преступлениях. Давление было направлено на то, чтобы получить материал, который позволил бы выдвинуть обвинение в государственном преступлении против всей организации, всего «злоумышленного общества», а следовательно – против всех участников тайного общества. Придавая показаниям «скомпрометированных» подследственных значение наиболее адекватных свидетельств, объективно описывающих реальные отношения, историк уходил от критической их оценки и необходимости сопоставления с показаниями других лиц. В таком ракурсе показания главных обвиняемых, содержавшие наиболее серьезные обвиняющие сведения, служившие основанием для самых тяжелых обвинений, становились непререкаемым объективным источником информации. Согласно этой интерпретации, вполне адекватными оказывались «признания» в наиболее радикальных планах. Однако представление о полной откровенности подследственных и адекватности представленной ими картины на следствии должно уйти в прошлое (это, разумеется, не исключает того, что отдельные лица в отдельных показаниях могли «говорить все как было»).