– А это чьи угодья?

Понятно, что министр не знает (да и знать не может), что за земли плывут в данный момент под крылом.

– Трудно так сразу угадать, – пожимает Пысин плечами, и вдруг из-за министерской спины раздается уверенный голос:

– Это, Никита Сергеевич, картофельные поля колхоза имени Мичурина!

Летят дальше. Хрущев снова спрашивает, глядя на ржавеющую технику, стащенную до бесформенной кучи под открытое небо на опушке леса:

– Это чье хозяйство?

Министр, понятно, молчит. Ну, откуда ему, столичному жителю, знать, чьи трактора брошены на произвол судьбы в том безлюдье? Голос из-за спины тут как тут, поясняет:

– Это земли колхоза «Светлый путь» Добринского района. В основном занимаются производством картофеля, немного сахарной свеклой…

– А урожайность? – продолжает дотошный Никита Сергеевич.

– Если по картофелю, то где-то порядка ста восьмидесяти центнеров с гектара, – отвечает голос из свиты. – Могло быть и больше, но много из-за погоды остается на полях… Дожди мешают, людей не хватает…

– А ну подойди сюда! – Хрущев извлекает из придворной толпы кряжистого мужчину, который оказывается директором одного из совхозов того же Добринского района. На вопросы отвечает четко, кратко, толково, в чем угадывается «военная косточка», и Хрущев это улавливает:

– Воевал?

– Так точно! Начинал под Киевом, под вашим началом, Никита Сергеевич. Закончил в Берлине заместителем командира батальона 10-й гвардейской танковой дивизии.

Хрущев оживился:

– Награды есть?

– Два ордена Отечественной войны II степени, остальное медали… Недавно удостоен Героя Социалистического Труда…

– Ну, молодец! Образование?

– Воронежский сельхозинститут, агроном-семеновод…

Хрущева не узнать, куда багровая сердитость делась. Всей своей грузностью разворачивается к окружению:

– Ну вот вам, товарищи, готовый министр сельского хозяйства!

Так одномоментно и сменил «первый» поникшего Пысина на Ивана Платоновича Воловченко, забравшегося в тот Ил-14 в конце всех, директором совхоза «Петровский» Добринского района (того самого, над которым летали), а спустившегося на землю уже руководителем сельского хозяйства всей советской страны. Вот такие удивительные прыжки… Свита, несмотря на привычность к неожиданностям, была ошарашена. Расстроенного Пысина на следующий день опустили до должности рядового инспектора сельхозотдела ЦК КПСС.

Хотя, как знать, кому повезло больше? Сразу после отставки Хрущева, друзья-приятели извлекли Пысина из небытия, посчитав за жертву волюнтаризма, и назначили первым заместителем Председателя Совета Министров РСФСР. Там, не проявив себя ничем, он пробыл до пенсии, случившейся в феврале 1971 года. Единственный, по-моему, из сельхозминистров, так и не получивший звания Героя Соцтруда.

А Воловченко, потерпев на столь высокой должности пару лет, стали снижать все ниже, ниже и ниже, пока не назначили скромным атташе по сельскому хозяйству при советском посольстве в ГДР, где он прослужил до старости. Правда, если помните, звание Героя получил еще в совхозе за рекордные урожаи сахарной свеклы. Мог бы заработать и вторую звезду, откажись от искушения стать министром. Но не удержался…

Я пишу об этих перипетиях потому, чтобы еще раз утвердиться в выводах, что Иван Тимофеевич Трубилин, начинавший работать как раз при этих двух министрах, знавший неплохо обоих, всякий раз отказывался переходить в Москву, хотя предлагали даже должность зам. министра. Более того, он ведь тоже «стартовал» в свой жизненный «космос» с подачи Хрущева, причем столь же неожиданно.

Через четыре года после начала трудовой деятельности по рекомендации Мамонова Трубилин переходит на партийную работу. Вначале, правда, решительно отказывается, поскольку увлеченно погружен в практические дела. Здесь ему все нравится: и рассветы в поле, особенно, когда распахиваются «февральские окна», и звуки тракторных пускачей, на которые слетаются стаи первых скворцов, и запахи солярочного дыма, бодряще вплетающиеся в хрустальную свежесть кубанской степи, и утренний грохот замасленного металла в ремонтных мастерских, и особенно люди, умелые, настойчивые в работе, прямые в суждениях, которые при перекурах скажут тебе такое, что ни на каких собраниях не услышишь. И все будет правдой…

Когда Хрущев решил разделить партию на две: сельскую и промышленную, это только казалось, что народ воспринял эту новацию равнодушно. Анекдотов сразу появилась масса, про то, например, как судить сейчас будут за проступки? Если, скажем, подрался в станице, то пожалуйте в сельскохозяйственный суд, а ежели в городе, то в промышленный. Смех смехом, а организационной суеты было масса. Прежде всего, где набрать такую прорву людей еще на один аппарат – сельский?

Если говорить честно, то в райкомах, горкомах, обкомах, крайкомах партии на должностях работало тогда не так уж много. Скажем, в крайкоме Краснодарского края ответработников, вместе с секретарями, не набиралось и сотни человек. И это, заметьте, на регион с четырехмиллионным населением и крупнейшей партийной организацией.

Когда на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году Хрущева снимали с должности, то впервые употребили слово «волюнтаризм». Я думаю, и сейчас немногие знают, что это такое, а тогда уж и вовсе широкие народные массы вряд ли догадывались, что «волюнтаризм», в основе которого лежит латинское слово «волюнтас» (то есть воля), означает стремление реализовать желанные цели без учета объективных обстоятельств и возможных последствий.

Зная характер Хрущева, до поры, до времени возражать этому никто не пытался, но вопросы возникали всегда. Прежде всего, где брать людей для второго партийного аппарата? Как раз в это время Первый секретарь в очередной раз приехал на Кубань, и, улучшив минутку, Георгий Иванович Воробьев, что возглавлял тогда Кубань, стал жаловаться: