Иван Тимофеевич научился у Мамонова основному – характеру работы с людьми: умной, тонкой, соединившей державную необходимость с уверенностью в личной судьбе. Людей не дергал, не устраивал разносов, не давал шумных обещаний, не напускал хмарь на лицо, чтобы подчеркнуть руководящую значимость, и не стеснялся спросить, если чего-то не знал.

Зато умел сказать доброе слово, поддержать в трудную минуту, не забыть выполнить обещанное или отметить успех. А как умел поддержать инициативу, вручить заслуженную награду, подарок!

Если 8 Марта отмечал доярок, то это было воодушевляющее всех событие. Обязательно с приглашением награждаемых на сцену, публичной демонстрацией самого подарка, расхваливания его, будь то отрез на костюм или хорошие духи. Непременно с сердечным поздравлением, где обязательно отмечались детали индивидуальных качеств, присущих только ей – Маше или Наташе, сгорающей от счастья за добрые и такие сердечные, совсем неформальные слова.

– Запомни, Ванюша, – говорил Мамонов, – все начинается от твоего отношения к людям. Настроение человека – это, брат мой, великая штука. Когда человек, любой кстати, твердо знает, что ты не просто руководитель, грозностью своей выжимающий невозможное, а именно тот, кого воспринимают как старшего товарища, лидера коллектива, способного в трудную минуту понять, найти выход, не забыть сказать спасибо, проявить заботу – они тебе горы свернут…

Так Иван Тимофеевич Трубилин и поступал всю жизнь, ставя человека впереди дела, а не дело при человеке. Мамонов, наверное, одним из первых заметил, что у молодого инженера не только высокий профессиональный потенциал, но и те качества, что очень важны для партийного руководителя. В то время это была очень важная оценка, ибо в любом партийном органе сходились главные оценки человеческого потенциала.

В те же времена Иван Тимофеевич познакомился, а потом и подружился с другой, тоже чрезвычайно интересной личностью – Федором Павловичем Зыряновым, которого впоследствии пригласил к себе в аграрный университет. Там бок о бок они трудились многие годы…

Познакомились в Армавире, куда Трубилин нередко наезжал, поскольку искренне полюбил этот небольшой городок, несмотря на наличие серьезной промышленности, сохранивший южную уютность, ту, что подарила ему природа. Прежде всего, конечно, река Кубань. Он поднимался на Форштадт, высоченные кручи правого берега и с них любовался кубанской степью, откуда город смотрелся как цветущий островок в безбрежном разливе полей и садов, уходящих далеко за горизонт.

В Армавире Трубилин намного расширил круг своего общения, тем более что город, через который проходила важнейшая железнодорожная магистраль, связавшая центр страны с Черноморским побережьем, во все времена рассматривался, как важный форпост на юге страны.

По перрону его старинного вокзала, помнившего еще поступь венценосных особ, в разные времена прогуливались все лидирующие персонажи Советского государства, от Сталина до Брежнева. Ивану Тимофеевичу это рассказывал всезнающий Федор Павлович, один из самых примечательных персонажей Армавира начала шестидесятых годов. Дело в том, что Зырянов был одним из организаторов первого телевидения на Кубани, к тому же ярким и неугомонным журналистом, что впечатления от любого дня заносят в дневник. Впоследствии на его основе и родилась автобиографическая книга «Мои года – мое богатство». Вот что он вспоминает о впечатлениях, которые остались от первой встречи с Трубилиным:

«…Я работал тогда директором армавирской студии телевидения. Мы только-только построили новое студийное помещение и перевели туда городское радиовещание. Вдруг к нам в студию приехал председатель горисполкома Иван Михайлович Сиворонов. С ним находился молодой мужчина довольно приятной наружности.

– Знакомьтесь: Иван Тимофеевич Трубилин, только назначенный начальник Армавирского территориально-производственного управления сельского хозяйства…

…Есть люди, облик которых носит яркий отпечаток той местности, где родились, – продолжает Зырянов. – При знакомстве с Иваном Тимофеевичем бросилась в глаза именно его кубанская стать. Она проявлялась во всем: в мягком, чуть на украинский манер, говоре, в добродушном, с прищуром глаз, выражении лица, в искреннем смехе, в плавной и в то же время твердой походке… Речь пошла о том, чтобы помещение, занимаемое радиоредакцией, выделить для размещения вновь созданному территориально-производственному управлению. Тут же все и порешили. Мы потеснились, и сотрудники вновь созданного учреждения стали переселяться, обосновываться, обживаться…»

Так у любознательного Зырянова появился чрезвычайно интересный «сосед», с которым по вечерам, за чашкой чая, который Федор Павлович заваривал каким-то только ему известным способом, они, еще достаточно молодые люди, но уже занимающие заметные посты, вели обстоятельные разговоры, больше о крестьянских заботах, которые, благодаря Хрущеву, выводились в самый центр государственной политики. Темпераментный Зырянов, вспоминая то время, пишет:

«Тогда у селян болью отозвалось волюнтаристское решение Хрущева забрать с сельских подворий крупный рогатый скот. Корова, оказывается, мешала крестьянам «дружно идти к коммунизму…» Личного скота у крестьян не должно быть. Сколько слез пролили люди, отводя своих буренок на колхозный двор…»

Я, кстати, хорошо помню то время, поскольку у нас в частном подворье на далекой окраине Краснодара, что за ул. Шоссе Нефтяников, еще долгое время на «конспиративном положении» обретался упитанный кабанчик по кличке Боря. Когда об этом пронюхал суровый квартальный, отставной конвойный сержант по кличке Сундук и пообещал сообщить «куда надо», то перепуганные родственники (а я у них жил) в тот же день позвали соседа, который под теткин плач Борю и прикончил.

Далее рассуждения Зырянова выглядят не менее радикально, чем слезы моей незабвенной тетки Раисы Иосифовны Айдиновой, в конце концов приготовившей из кабанчика замечательный, но увы, последний окорок.