Это знаменательное для меня событие, произошло как то совсем незапланированно. Когда мне было почти 6 лет, мне в руки попался букварь. Я с большим интересом рассматривал в нем картинки и обратил внимание, что у каждого красочного рисунки стоят буквы. Внимательно я рассматривал и рисунки, и буквы, и понемногу начал это сопоставлять и для правильности своих соображений, поминутно подбегал к матери и уточнял: "Мама, это буква А, а это буква Д, а это какая буква?" – показывал я на рисунок иголки, сквозь ушко которой была протянута нитка. Таким образом, я запомнил всё буквы. Затем потихоньку стал составлять слога. Теперь, конечно, я не помню, что я составил раньше: "Шу-ра" или "ра-ма", и потом дальше "Шу-ра мы-ла ра-му" или "Маша ела ка-шу" – это уже детали, но только вдруг услышал громкий голос матери: "Антон! Иди скорей посмотри, наш Генка научился читать!" Как и многие матери в подобных ситуациях, она решила, что её ребёнок вундеркинд. И хотя мне казалось, что ничего особенного не произошло, ко мне , в этот момент, было обращено особое внимание. Отец внимательно послушал мои с трудом "рождаемые" слога, несколько раз тыкал пальцем в букварь, говоря при этом: "Прочти это, а ну прочти вот это", – а затем, погладив меня по голове, сказал: "Молодец!" Затем ещё несколько секунд постоял около меня и, ещё раз погладив меня по голове, пошёл продолжать работу. В этот день только и было разговору о том, что "наш Генка научился читать". Кто только в этот день не просил меня почитать. Я охотно выполнял все просьбы, причём делал это с большим удовольствием. И хотя в ту пору мне вот-вот должно было исполниться 6 лет, было решено отдать меня в частную школу. Таковые, в те давние времена имелись, чтобы, минуя приходскую школу, подготовиться к городской гимназии. Уже на следующее лето я сдавал экзамены в приготовительный класс гимназии. Не помню полный процесс сдачи экзаменов, но сдача экзаменов по русскому языку осталась у меня в памяти на всю жизнь. За несколько дней до экзаменов, я охрип от лёгкой простуды. Как бы громко я не старался говорить, разобрать и понять меня было очень трудно. Когда председатель приёмной комиссии спросил "Как твое имя и фамилия, мальчик?" Я, как мне показалось, громко ответил: "Гена Шаркин!" "Повтори погромче", – попросила одна из женщин, сидевших в комиссии, но когда все поняли, что громче я сказать не могу, то попросили меня прочитать какое-нибудь стихотворение. Почувствовав, что я со своей хрипотой не сумею толком что-либо рассказать, я растерялся, покраснел и вместо подготовленного стиха решил рассказать что-нибудь покороче и неожиданно даже для себя выпалил:

В лесу стоит избушка,

А в ней живёт старушка,

Три дня она не ела,

А нам какое дело!

Всё это было сказано тихо и с хрипотой в голосе, но неожиданно все очень громко рассмеялись. Потом меня попросили немного почитать. От волнения и сознания того, что с таким голосом мне ничего не суметь, я заплакал. Одна из женщин, членов комиссии подошла ко мне и тихо сказала: "Ничего, дорогой, ты ещё маленький, вот подрастёшь и на будущий год придёшь, и всё сдашь на "отлично". Подвёл тогда не только голос, для гимназии, даже для приготовительного класса, я ещё не дорос. Туда в, основном, поступали дети 8-9 лет, а мне в тот год не было и семи. Так что Филиппок из меня не получился. Зато на следующий год, как и предсказала женщина из комиссии, я прошёл через все экзамены только на 4 и 5 и стал “приготовишкой”!

Итак, я гимназист! К этому ещё надо было привыкнуть. Ещё задолго до начала занятий мне была пошита форма, были куплены фуражка со специальной кокардой, ремень с большой медной пряжкой, на которой стояли буквы "Т-Г", что означало "Троицкая гимназия", в дальнейшем ремни служили нам также оружием самозащиты и нападения, была пошита форменная шинель, куплен специальный ранец.

В приготовительном классе, помнится, я отучился благополучно, но в первом классе запомнился неприятный случай. Во дворе гимназии была небольшая, но крутая горка. В большие перемены гимназисты группировались чаще всего по классам и играли в "штурм высоты". Одна группа занимала горку, другая должна была штурмом овладеть ею, то есть растолкать всех вниз и как бы укрепиться на высоте. Кому удавалось до звонка или захватить горку, или отстоять её, тот класс и признавался победителем. Помнится, один раз меня столкнули вниз, и, сбегая, я пытался притормозить, а какой-то дурак, иначе такого оболтуса и не назовёшь, взял да и подставил мне ножку, что, кстати, правилами запрещалось, я упал и покатился вниз, да неудачно, сильно вывихнул левую руку, боль была страшная. Сидя на уроке, помнится, это был урок географии, я, стиснув зубы, едва сдерживал от боли слёзы, опустошенным взглядом смотрел на карту и видел только два полушария, но в объяснение учителя, конечно, вникнуть не мог. Дома, конечно, мать приняла все меры, чтобы снять боль и подлечить меня, однако хорошо помню, что несколько дней учёбы мне пришлось всё-таки пропустить, а затем ещё немало походить, держа руку на подвязке.

В нашей большой семье, я уже говорил, было 9 детских душ! Год рождения старшего определялся 1899 годом, а дальше шли с примерным разрывом от двух до трёх лет, правда, между двумя младшими полных двух лет не было, один родился где-то в начале 1914 года, а другой ближе концу 1915 года. В семье было 6 братьев и 3 сестры, по старшинству чередой шли таким порядком: Василий, Ефим, Лена, Аркадий, Антонина, Геннадий. Я, как нетрудно посчитать, был шестой, Зина, Илья и Богдан. Так вот, Аркадий был рождения 1905 года. Год "Кровавого воскресенья", год больших революционных событий и "Генеральной репетиции" к Октябрьской революции. А отсюда и вывод, сколько пришлось пережить Аркадию, даже не появившись на свет. Сейчас уже не восстановить полной картины рассказов матери и отца, как они пережили это смутное время, сколько страху они натерпелись. Когда Аркадий подрос и пошёл учиться в школу, выяснилось, что учёба ему никак не давалась. Сейчас я уже не помню, сколько он проучился в начальном классе, но хорошо помню, что какой-то год мы ходили вместе в один класс. Кажется, это был как раз тот год, когда я не сдал в гимназию, и для подготовки меня устроили в приходскую школу. Я всегда с особым интересом вспоминаю, что будучи почти самым слабым учеников в классе, он отлично преуспевал в "Законе божьем". Он с большим наслаждением присутствовал на этих уроках, изучал молитвы, а "Отче наш" так строчил наизусть, что батюшка, от удовольствия поглаживая бороду, в назидание некоторым тупым и ленивым правоверным приговаривал: "Учитесь, нехристи окаянные!" Утащить Аркадия с урока "Закона божьего" было столько же трудно, сколь трудно оторвать от материнской груди голодного ребёнка. Поэтому, как правило, я на этих уроках был в роли "великомученика". По натуре он рос бойким и шустрым мальчиком, любил мастерить сабли, ружья, пистолеты, любил играть в войну. Правда, кто из мальчишек прошел мимо этой любви? Но его любовь к этим играм была особенно страстной, и играть с ним было в этом отношении особенно увлекательно. Он настолько увлечённо играл, что зажигал своей страстью всех. Мальчишки нашего переулка признавали его приоритет в этих играх. Забегая вперед, скажу, что после революции, когда началась гражданская война, как только в наш город вошли части Красной Армии, он водил красноармейцев по дворам и показывал, где больше всего было брошенного оружия. Как он узнавал эти места, для нас всегда было непонятно и удивительно. В 1919 году после смерти отца он 14-летним мальчишкой ушел добровольцем с частями Красной Армии. Одно время мы считали его уже погибшим, но потом поползли слухи, что он жив, и кто-то и где-то его видел. Примерно в 1922 году он и сам объявился в Москве. Возмужавший и окрепший, в полувоенной форме, но такой же непосредственный, много повидавший и переживший. Он очень любил рассказывать о своих похождениях, причем рассказывать он умел красочно и увлекательно. Всем было ясно, что подвиги, о которых он рассказывает, сильно преувеличены, но и так было видно, что лиха в жизни хватил он с избытком, и пережитого им, несмотря на то тяжелое время, хватило бы на троих и более. В Москве он поступил на работу к частному кинопредпринимателю (нэпману), сначала на 1-ой Тверской-Ямской, а затем на углу Самотёчной площади и Цветного бульвара. Проработал он там недолго. Примерно в это же время он был сбит легковым автомобилем, и сильно повредил ногу. Затем работал в трамвайном парке. Благодаря своему неугомонному характеру, парке культуры и отдыха при бывшем Скорбященском монастыре (Это на улице Новослободской), помогал милиции, был там, как говорится, своим человеком. Такие добровольные помощники милиции тогда назывались "бригадмильцами“, они участвовали в облавах на хулиганов и воров, и в подобных операциях иногда ему выдавали оружие. Когда я приходил в парк его навещать, он с упоением рассказывал об отдельных операциях, показывал выданное оружие и мандат бригадмильца. Однажды я пришел к нему в очень неподходящий момент, они уходили на облаву. Аркадий оставил меня в помещении милиции на попечение дежурного. Когда примерно через час вся опергруппа вернулась в дежурку, все были очень возбуждены и обсуждали проведенную облаву, я, тогда ещё совсем юноша, слушал, как говорится, разинув рот, и, признаюсь, мне было очень приятно, когда я услышал слова: "А Аркадий-то молодец, не растерялся". Что за "подвиг" совершил мой брат, я уже, честно говоря, не помню. Я уже говорил, что пережитого Аркадием до 1922 года хватило бы на троих. Однако на этом его переживания не окончились. Служа срочную службу в армии, был втянут в какую-то "коллективку", за что был отправлен на "Соловки", в места по тем временам весьма отдаленные. С самого начала Великой Отечественной войны, несмотря на свою хромоту (после того как он попал под машину, одна нога стала немного короче) был призван в армию, служил старшиной роты связи на Ленинградском фронте. Всю блокаду Ленинграда был защитником города, а по окончании войны был переброшен на Дальний Восток, где принимал участие в разгроме японских войск. Служил и воевал добросовестно, был ранен, награжден орденом "Красной Звезды" и многими медалями. На Ленинградском фронте был принят в партию. Там же нашел себе подругу жизни. Возвращаясь с фронта в конце 1945 года, заскочил в Калинин, как раз в тот момент, когда я приехал за семьей, чтобы перевезти её к месту своей новой работы в город Баку. Он очень торопился домой, где уже его с нетерпением ждала жена с родившимся сыном Германом. Еще до войны, занимаясь на вечерних курсах, получил специальность электромонтера. По возвращении в Ленинград он поступил работать и на работе пользовался большим авторитетом и как специалист. Несколько подробней я рассказал об Аркадие потому, что все детские годы и все мальчишеские забавы прошли у нас вместе. Однако вернемся, и продолжим рассказ о наших семейных событиях.

Революционные события и гражданская война для нашего городка были не менее бурные, чем и повсюду, возможно с той лишь разницей, что наш городок от белых к красным переходил значительно чаще, чем в других местах. Были недели и даже дни, когда власть в городке менялась по нескольку раз, а так как наш дом стоял на углу центрального перекрёстка, то обычно при отступлениях запоздавшие не только бросали через забор в наш двор винтовки и шашки, но иногда даже прятались на сеновале. Иногда забегали в наш дом, забирали что попадало под руку из гражданской одежды и убегали. Особенно опасно и страшно было в те моменты, когда в город входили белые. На одном из таких эпизодов, когда наша мама едва не попала под расстрел, я и хочу остановиться, он запомнился мне на всю жизнь. События эти, как мне вспоминается, произошли в начале мая 1918 года. Хоть май и весенний месяц, но погода была больше похожа на летнюю. Подходили к концу уличные перестрелки, в город входили белоказаки и белогвардейские чешские подразделения. Нас, малышей, мать загнала в самую дальнюю комнату, где сидя на полу, мы ждали когда всё успокоится. Но вдруг мы услышали страшный крик сестры Лены: "Аркадий, Геннадий, бегите скорей во двор, зовите отца, мать уводят!" Мы оба бросились во двор, но нам навстречу бежал отец и кто-то из старших. Василий или Ефим уже сообщили ему о происходящем. Из рассказов старших мы потом узнали, что произошло следующее. В дом вошли три чеха и стали осматривать, не спрятался ли кто-либо из красных. Осмотрев все комнаты в доме, а сколько их было всего, сейчас даже трудно восстановить в памяти, но хорошо помню, что была большая кухня, в которой полной хозяйкой была мама, при которой всё свое свободное время от занятий в гимназии и приготовления уроков, находилась старшая сестра Лена. Рядом с кухней была комната-мастерская. Была и самая большая комната, где в каждый Новый год ставилась большая нарядная елка, а в праздничные дни принимались гости, а в будничные дни принимались заказчики. Кроме того, была спальня родителей и кажется, две или три комнаты детских. Осмотрев все эти комнаты, старший из чехов, возможно офицер, увидел на вешалке у выходных дверей отцовский плащ, быстренько примерил его, пробормотав что-то одобрительное, забрал его и пошёл проводить досмотр во дворе, сарае, погребе и на сеновале. Как выяснилось позже, один из красноармейцев спрятался в родительской спальне. В комнате было темно, сейчас уже трудно припомнить, то ли окна были занавешены, то ли вообще комната была тёмной. Прячась, красноармеец сказал матери: "Вы ничего не видели". Чехи хотя и осматривали спальню, но каким-то образом красноармейца не заметили но, когда они ушли, вошли ещё два казака. Хотя мать им сказала, что чехи здесь всё осмотрели и пошли делать досмотр во дворе, они всё же решили проверить тоже, и проверив более тщательно они обнаружили красноармейца и в злобе повели красноармейца и заодно и мать. Напрасно красноармеец уверял казаков, что мать здесь не причём, что спрятался он сам, ничего не помогло, их увели вместе. Только вмешательство чеха (видимо, он сделал это в благодарность за плащ, а может быть, был вообще человеком более гуманным) помогло освободить маму.

Постепенно бурные события утихли, белогвардейцы были разбиты, и в городе началось восстановление нормальной жизни. Где-то в середине лета 1918 года, вернувшись домой, я бегал играть к двоюродному брату, слышу в доме все плачут, а посередине лежит мёртвый брат Игнат. Он давно болел сахарной болезнью, а в те времена эта болезнь считалась неизлечимой. Тем не менее, кончина его была для всех большой неожиданностью, ведь ему не было ещё и 19 лет. Это было начало потерь в нашей большой семье.

Прежде чем рассказать о занимательном случае, который произошёл со мной при непосредственном участии моего двоюродного брата Мирошки, следует вообще немного рассказать о наших ближайших родственниках. Я очень хорошо помню только родственников со стороны матери, о родственниках со стороны отца всё осталось в неизвестности, или их не было вообще, или они жили где-то далеко, и с ними не было никаких общений. У мамы было два брата старше её, Михаил и Григорий Кляцкий, думаю, вы догадались, что девичья фамилия мамы была Кляцкая. Семья старшего Михаила жила в городе Вятке, семья Григория жила в Томске, а в городе Троицке жила младшая сестра Лиза. Её муж имел в городе свою парикмахерскую, детей у них было трое. Старшая Берта, она была примерно на год моложе Аркадия, затем Илья, ушедший из жизни в молодые годы, и мой сверстник Игнат. Об этой семье я расскажу более подробно, когда буду описывать период моей службы в городе Новосибирске. У дяди Григория, жившего в городе Томске, был всего один сын Борис, о котором я расскажу тоже позднее. В семье дяди Миши было пять детей, самого его судьба забросила в Америку – тогда ведь многие пытались найти свое счастье в этой заманчивой стране.

Когда в Вятке сложилась очень трудная обстановка, тётя Паша, так звали жену дяди Миши, написала моим матери и отцу письмо и попросила о помощи. С согласия родителей они приехали в город Троицк, и вот однажды все они появились в нашем доме в полном составе: тётя Паша и дети в возрастном порядке: Соня, Беля, Мироша, Маня и Леонид, последний по приезде вскоре заболел и помер. Мои наиболее близкие взаимоотношения были с Мирошей. Насколько мне помнится, был он на год-полтора моложе Аркадия. Он был очень умный и хороший парень, с ним всегда было интересно. Прожили они в Троицке немного. Их отец, старый член партии, вернувшись из эмиграции, устроился в Москве и вскоре забрал их к себе. В этот небольшой отрезок времени их проживания в Троицке у нас и произошёл забавный случай на ярмарке-лотерее. Проводилась она в городском саду, кроме массы вещевых выигрышей, были и три наиболее крупных живых – лошадь,корова и баран. Мы с Мирошкой, гуляя по саду, тоже горели желанием попытать счастья, но денег даже на один билет у нас не хватало. Мы с трудом наскребли 8 копеек, не помню каким образом мы достали недостающие 2 копейки, и потом ещё долго раздумывали, в какой кассе взять билет. Однако сейчас даже диву даёшься, откуда была такая надежда, что мы вдруг решили пойти и посмотреть номера главных выигрышей, что мы и сделали. Запомнив номера лошади, барана и коровы, мы стали решать, кому тащить билет. Мирошка сказал: "Тяни ты". Кассирша, получив от меня 10 копеек, покрутила барабан, и я долго копался и ковырялся, выбирая туго закрученные и заклеенные специальным ободком билетики. Когда я вытащил билетик, мы с Мирошкой низко склонили головы, и, развернув билет, увидели какой-то номер, от неожиданности мы даже растерялись, но потом почти в один голос закричали: "Баран! Баран!" Мирошка сказал: "Пошли ещё раз проверим". Вокруг нас быстро образовалась толпа любопытных, в сопровождении которой мы вновь двинулись к барану проверять номер. Убедившись, что мы не ошиблись, мы двинулись к месту выдачи выигрышей, любопытные двинулись за нами следом. Какой-то добродушный подвыпивший дяденька попросил у нас посмотреть на номер, а взглянув на него, а затем на номер, висевший у барана, насмешливо загоготал: "О, чёрт подери, и правда барана выиграли, а ну, ребятня, и я с вами, а то как бы они вас там не надули!" Подойдя к раздатчику, Мирошка радостно и весело сказал: "Дяденька, а ну-ка выдай-ка нам барана". Посмотрев номер, раздатчик было попытался усыпить нашу бдительность, и попытался сбить нас с толку. "Никакой не баран, а…", – но ему даже не дали договорить. Всё тот же добродушный подвыпивший дяденька громким басом заорал: "Ты брось ребятишек обманывать, а ну, подавай сюда барана, мы ведь номера сверяли". Раздатчику ничего не оставалось, как пойти и выдать барана. Под шутки и смех любопытных, прихватив и охапку сена, мы погнали его домой. Всю дорогу на вопросы любопытных встречных – "Никак в лотерею выиграли?", мы хором с сопровождавшими нас любопытными мальчишками отвечали: "АГА". Дома было и смеху, и шуму, а затем стали думать, что же с ним делать и как поделить. Но отец быстро решил проблему: "Гоните его к тёте Паше, только пусть она его сперва подкормит, а уж затем в дело употребляет!" Тётя Паша с семьёй к тому времени уже жила отдельно от нас на другом конце города. И кавалькада с бараном вновь двинулась по городу. И долго ещё было разговору и смеху с этим бараном.