Была ли она красивой? Об этом Александр никогда не задумывался и не считал важным. Для Александра Сильвия была эталоном, и если люди считали по-иному, значит, они заблуждались. Если кто-то думал иначе, у того проблемы со вкусом и неправильно развито чувство прекрасного.

К слову, анекдотец по теме. В тюрьме сидят преступники, сначала случайно осужденные, потом – мелкие преступники, шантрапа, далее опасные, еще далее самые опасные, и в самом конце – Он. Так и Сильвия, по красоте она одна была на вершине пирамиды.

Был ли он достаточно хорош для нее? Этот вопрос ни разу не посетил ее прелестную головку. Подобные сомнения и для нее все равно что ставить под вопрос, хочу ли иметь братом этого брата или отцом именно этого отца. Лишь друзей можно выбирать, а родственники – это приговор. Он был больше чем родственник, он был частью ее сущности. Лишиться его равнозначно удалению важнейшего, жизнеобеспечивающего органа своего организма, важнее руки или ноги, например, сердца или головы. Это же был ее Nachtigalchen, Соловейчик, Соловушка.

Когда им было по 10–12 лет, она ему сказала, шутливо уперев руки в бока, как это иногда делала его мама: «Как это так: ты Соловей, а мне не поешь песен?!»… Он принялся осваивать аккордеон с завидным усердием и стал петь ей. Надо сказать, что в этом занятии преуспел. Она готова была часами слушать его игру еще со времен пиликанья, когда он только разучивал гаммы и аккорды, и ее приводил в неподдельный восторг любой его маленький, самый незначительный успех на этом поприще.

Если у Александра отлетит пуговица на рубахе или порвутся штаны, он с этой проблемой обращался не к матери, а к Сильвии. А она была бесконечно рада стать ему полезной.

Поначалу она была не особо умела с этим шитьем, штопкой, стиркой или глажкой, но быстро научилась, и он с восхищением наблюдал, как она теперь проворна.

Они охотно играли с ее куклами, даже немного повзрослев, и выступали в роли мамы и папы. В компании других детей особо не нуждались, им двоим в принципе не могло быть скучно. Нет, они не избегали общества других детей, не сторонились, если к ним примыкал кто из них, а охотно принимали. Но сами этого общества не искали, и если даже подолгу не было рядом других детей, дефицита общения они не ощущали.

Когда он, следуя ее капризу, а капризной она в общем-то не слыла, что-то выполнял, пусть даже совершенно пустое дело, его спрашивали «зачем?». Он отвечал, что это надо Сильвии, а значит – законно, и вопросы целесообразности и нужности не уместны.

Он звал ее Сильвия и никак иначе, так как не было другой достойной альтернативы самому имени Сильвия. Если бы он встретил другую девушку с этим именем, посчитал бы кощунством, посягательством на право Сильвии, на монопольное право иметь это имя.

Когда случилась депортация, его родители не возражали, что он поедет с семьей Шмидт. Однако власти умышленно старались разбивать семьи. Но они были еще дети, не имеющие паспортов, разве что свидетельства о рождении; в такой суматохе документы предъявляли только взрослые. Семья Нахтигаль, его мать и отец, знали, что он без них обойдется, а без своей Сильвии – нет.

В эти такие воздушные, невесомые, розовые отношения влюбленных реальная жизнь военного времени, времени депортации целого народа, внесла свои коррективы черной краской, приземлила многотонными, неподъемными указами партии, руководства страны, в которой они вместе со всем своим народом превратились в изгоев.

Будто бы одно быдло пришло в грязных кирзовых сапогах в театр и заняло центральную ложу. Но и этого ему оказалось мало, и быдло поперлось на сцену, где отменило идущий классический спектакль, скажем «Ромео и Джульетта», и стало ставить свой, в котором главными героями и были эти грязные кирзовые сапоги или их обладатели, что сути дела не меняет.

Они вместе пережили смерть ее мамы. В трудармию его забрали весной сорок второго. В момент разлуки у нее случилась истерика. Для нее это было сравнимо с концом света, Армагеддоном.

Он тоже не смог сдержать слез, как ни старался. Если бы не разлука, им и война бы была нипочем, даже голод был всего лишь маленьким дискомфортом.

Его забрали у нее весной сорок второго, и они не виделись четыре года. Он выжил в трудармии только потому, что обещал ей вернуться, другого стимула к жизни и не было. Особенно после того, как его пнул конвоир, да так «удачно», что отбил напрочь все его мужское достоинство. А пнул только потому, что в этот момент Нахтигаль присел. Ни за что, ради удовольствия, чтобы поржать.