Именно для узников день за днем демонстрировалась дорогостоящая постановка под названием «мировые новости», каждые же четыре-пять лет организовывалось шоу «выборы», где участвовал электорат, а не мыслящие индивидуумы. На самом деле демократия была лишь тюремным режимом, убеждающим, что любой заключенный будет услышан, стоит лишь подать голос.

Собственно, так оно и было.

Люди рожали детей, и добровольно отдавали их Системе. Та вбивала им в голову систематизированную ложь о том, как правильно устроен мир, и отправляла в офисы, где они уродовались ради зарплаты, возвращались в свои дома, где ждали телеэкраны, и потребляли тампоны, водку и собачий корм.

Круг замыкался.

Гримо родился и рос свободным – в подземном городе, управляемом патриархальной анархией, – благодаря чему был способен смотреть на все это со стороны. Клоаке, впрочем, в сфере увеселений было далеко до верхнего мира, с его несметными пороками, и Гримо сделал свой выбор. Он не уродовался в офисе, но удовольствием потреблял, и сторонился Системы – там, где это представлялось возможным. Гуль понимал, что давно угодил в поле зрения Системы. Она непогрешимо знала о его присутствии каждый новый день.

С тем большим презрением Гримо относился к клиентам «Абсента» – этим выскочкам, самодельным вампирам, чьи нежные рожицы напоминали подушечки для игл. Означенная публика, во главе с красоткой Валери, хрустела кожей, звенела цацками и всячески мельтешила перед гримовым носом каждую ночь. Они знать не знали о Системе, однако, наслаждались ее дурманящими дарами с безудержным упоением… Ну а если бы вдруг и узнали, то наверняка не придали бы новости совершенно никакого значения.

Гримо сошел с крыльца «Абсента», думая о кичливых превращенных; о Макдональдсоне, выдавшем пару традиционно-кретинских поручений и покинувшем клуб, вытирая пудру со вспотевших щек; о фигурке Валери, и ее бывшем ухажере, этом воображале-Краулере, объявившемся сегодня, ни с того, ни с сего, да еще и с новой – амбалом под два метра – подружкой. А еще они сперли мечи.

Неспешно созерцая это мутное варево мыслей, морлок миновал клуб и двинулся к стоянке, расположенной кварталом ниже, где парковал свой мотороллер (на другие транспортные средства, за исключением скейтборда и велосипеда, требовались права, что означало лишний раз засветиться перед Системой).

Не успел Гримо выйти на крейсерскую скорость, как ощутил – что-то не так. Между лопаток образовался липкий холодок, а в затылке явственно свербело. Все эти признаки безошибочно говорили об одном: у него вырос хвост.

Морлок замедлил темп, и, озираясь, отступил к стене, инстинктивно защищая спину. Под утро опустился туман; асфальт влажно блестел. Тени были глубокими и сочными, что предвещало скорый рассвет. В некоторых окнах горели огни, но рассеять мрак они были бессильны. Гримо затаился и прислушался.

Сверчок, капли воды, по соседней улице проехал автомобиль. Где-то взвыл кот.

Гуль так резко дернул головой, что загудели шейные мышцы. Он мог бы покляться, что не слышал ни шагов, ни дыхания (а Гримо бы услышал), и что еще секунду назад там не было ни души – у края тротуара, в четырех метрах.

А теперь стоял он: силуэт. Черный, узкий, точь-в-точь обсидиановый клинок.

«Вероятно, – отстраненно думал Гримо, – Джек Потрошитель виделся жертвам именно так». (Ему понравился фильм «Из Ада» с Джонни Деппом в главной роли.)

Еще морлок подумал, что перед ним, возможно, призрак, ночной дух сего старого и неизлечимо больного города. Просочился из какого-нибудь склепа, чтобы поведать первому встречному байки о своих прижизненных трагедиях. Но сквозь зловещую фигуру не просвечивал ни единый огонек. Она была непроницаемо темной – еще более черной, нежели окружающая ее ночь.

Силуэт сделал шаг, и Гримо едва не вскрикнул.

– Спокойно, Гримо, старина, это же я! Что, не узнал?.. Впрочем, в этом нет твоей вины. Но в дневное время, увы, наше рандеву было бы более чем невероятно – по причинам, носящим весьма прозаичный, и столь же удручающий характер…

Голос говорящего был мягким, ровным и уверенно твердым. Судя по всему, сей голос привык повелевать. Таким голосом, не иначе, чрезвычайно приятственно скомандовать что-нибудь вроде «Стоять! Смир-рна!» Или, напротив, иной армейский идиотизм – «Напр-раво! Ш-шагом м-марш!..», и у адресата приказов не возникнет и мысли ослушаться. Голос будто бы незыблемо уверовал в непреложность того, что им степенно изрекалось – неким запредельным, непостижимым для простых смертных образом, – если даже то был несусветный вздор (в особенности – все, что политик обещает сделать, едва займет пост).

Слова, летящие из тьмы, обладали успокаивающим и убаюкивающим воздействием. Они кружились вокруг морлока, окутывая умиротворенным коконом, внутри которого ничто не было особенно важным. Гримо по мере сил сопротивлялся, понимая, что на его психику воздействовали грубым и коварным манером, – будто на затылок опустился лом, обернутый толстым одеялом. Эта сила была древней, могучей, доставшейся обладателю голоса по праву рождения; ее применение не стоило говорившему ровным счетом ничего, поскольку было совершенно естественно, как дыхание, питание, и прочие нужды.