– От ведь, у такого батька хороший ребятенок вырос. От што значит, у бабки сваёй растёть, ёна женка добрая, помирать тагда собиралася, а сейчас гаворя - унука надо хоть до ХФЗУ дотянуть. Бабоньки, а ведь наши-то, сказывают, совсем недалече. Вон, погромыхиваеть, як у сорок первом.

– А ну, пошла отседа!
– заорала одна из них, увидев приближающуюся сплетницу Агашку.

– От ведь, животина клятая, чисто баба любопытная!
– она хитро перевела стрелки и замахнулась на выглядывающую из подворотни собаку, которая была как выразился дед Ефим:

– Великого ума. Як немчура прийшли, она ни разу не гавкнула, знаеть, что стельнуть, не то что иные бабы!!
– явно намекая на Агашку.

Бабы, шустро похватав ведра, тут же поспешили по дворам, да и показавшиеся в конце улицы два полицая тоже придавали им прыти. Агашка же зацепилась языком с ними, но полицаи это не бабы - тут же шуганули придурошную куды подальше.

В Березовке с отъездом Краузе стало намного сложнее с пропитанием - работавшие в имении худо-бедно были сыты, да и редкая из женщин съедала свой небольшой кусок серого хлеба - все старались отнести домой, сейчас же и этого не было.

Ребятишки собирали на лугу щавель, из которого, добавляя крапиву, а то и лебеду, варили супчики. Гриньку дед Никодим давно научил определять луговые грибы - вот и показывали ему малолетние ребятишки свои найденные грибы, он сначала ругался, а потом молча отбрасывал несъедобные и растаптывал их ногами - мало ли какой малец перепутает.

Ему усиленно помогал Колька Гущев, а потом как-то само собой пошло у них, собирать в недоступных для мелюзги кустах мелкую малину, дички яблонь, делили по справедливости на количество детей. Гриня попутно, зорким взглядом приглядывал, что может пригодиться у хозяйстве.

На удивленный вопрос Кольки кратко сказал:

– От прийдуть наши - усё сгодится!

А Гущев как-то испуганно сжался.

– Ты чаго?

– Як чаго, я жеж сын гада!

– Хе, сын, уся Бярезовка знает, што ты не в яго и бабу свою старую не бросил.

– Я, Гринь, як наши прийдуть, буду у хфзу проситься, на станке хочу!

– Э, не, я у дяревни батька буду ждать, и хай уже Василь пойдеть учиться дальше, ён грамотнай!

В июле, в конце стало совсем напряженно, немцы - озлобленными, а местные полицаи повели себя по-разному.

Еремец собирал потихоньку семью в дальний путь, где-то в западных областях, присоединеных у тридцать девятом годе к СССР, был у него стародавний дружок, от туда и собрался доехать, Агашка, припершаяся со свежими сплетнями и в сенях ухватившая последние слова, тут же разнесла по деревне, что Еремец убегаеть. И случилось так, что через пару дней Агашку увезли у Раднево, у тюрьму, больше в живых её никто не видел.

А в Березовку почему-то переехал жить який-то помошчник у гестапо с беременной Милкой, которая вот-вот должна была родить от яго.

Деревенские проскакивали бегом возле двора Шлепеня - немец занял самую крепкую хату, про школу уже никто не вспоминал.

– Не до школы стало падлюкам!
– ругался Гринька, таская школьные принадлежности, которые добрый немец не сжег, а просто приказал выкинуть в канаву. Ребятишки шустро, как муравьи, расташчили по хатам, Гринька крепко запомнил у каго чаго на хранении.

Деревня жила ожиданием наших, ой как ждали люди, как с надеждой вслушивались в далекое, еле слышное иногда громыхание. У домах усе разговоры начинались:

– От, як наши прийдуть...

А в далеком Альфхаузене разгружали имущество Краузе-старшего. Пригнали десяток пленных, из ближайшего лагеря, на которых было страшно смотреть, скелеты в полосатых робах. Пашка, не выдержав, отошел подальше, потом, видя, что облепившие скелеты никак не могут затащить тяжелый, старый, ещё 17 века, буфет из дуба, шумнул двум солдатам, чтобы помогли. Пленные едва выползли из дома, Пашка громко скоманлдовал:

– Отдих, двадцат минутен!

А когда пошел в дом, столкнулся с последним, высоким и тощщим-тощщим стариком. Старик едва слышно сказал:

– Вот где довелось увидеться, Пашка Краузе из Березовки.

Пашка скосил на него глаза и, не останавливаясь, сказал:

– Позже.

После перерыва скомандовал пленным расставлять мебель уже в доме, под чутким руководством отца. А сам кивком подозвал того самого тощего старика: