– Ах, сволочь, вспомнил про меня. Мань, я совсем больной!
– дед шустро залез на печь, скинул рубаху и порты, прикрылся лоскутным одеялом.

Громко стукнув в дверь, Бунчук ввалился в хату.
– Здорово, Мань, где Ефимка? С красными не убёг?

– Ты, Викешка, чаго себе позволяешь, а? Ты каго пришел позорить, а?
– завелась баба Маня.

– Тихо, тихо, ну чаго ты?
– тут же пошел на попятную Бунчук, доводился он дальней роднёй по матери бабе Мане, а в деревне свято соблюдали традиции родства, знали и помогали всем сродственникам. Викешка приходился бабе Мане каким-то многоюродным, но племянником.

– Ты забыл, как я тебя, заразу, после полыньи-то лечила?
– Разошедшаяся баба Маня наступала на Викешку.
– Матка твоя, не дожила до такога позору, сын родню поносить?

– Все, все, прости, Мария Северьяновна, одичал я в лесах-то, где Ефим Никитич?

– Вона, на печи лежить, прострел у яго.

– А прострел-то не от таго, што красноармейцев тягал?

– Э-э-э, дубина, кажинный человек должен быть предан земле, не басурмане мы какие, штоб непогребенными оставлять за родимый край полегших. Да чаго табе говорить, Еремец, паскудник, рядом с дедом был, тожеть тягал их.

– Хмм, а он сказал, што дед и Егорша.

– Вся деревня видела, вот и спроси у народу-то. И эта, приблуда болявая, тожеть с ними был, какжеть быстро выздоровел, то-то он у нашего Самуила лечиться не хотел, знать боялся, што яго на чистую воду выведуть.

– Мария Северьяновна, дозволь уже с дедом погутарить, дело-то неотложное. Дед, а дед, Ефим Никитич?

– Ммм, чаго тебе, болезный,надо?

– Можа ты смогёшь дойтить до правления, перевести надо господину ахвицеру, не понимает он нас, а дело не терпит.

– Не разогнуся я никак, Викешка, прострел, я ешчё позавчора в реке ноги промочил, вот и маюся. У их толмач должон же быть? Да и этот, болявый хвалился, что знает немецкий язык, изучал-де.

– Ааа, гад, значицца специально усё подстроили, вот я щас...
– взревел Бунчук и выскочил за дверь.

– Чаго ето он?

– Ну, власть делють, похожа, Бунчук наметил себя, а ети паскуды, тожеть туда же. Мань, я сильно разболелся.

К правлению меж тем подъехала легковая машина, из неё вышли два офицера и какой-то мужик в гражданском, похоже, переводчик нашелся.

Дед тихонько подглядывал в окно. О чем-то поговорив, офицеры в сопровождении двух автоматчиков и всей местной швали, пошли в правление. Вскоре из правления вытащили портреты Ленина и Сталина, солдаты прикладами разбили стекло, бросили портреты в кучу, в кучу также летели выбрасываемые из окон документы и всякие брошюры. Затем Еремец и Гущев в сопровождении автоматчиков пошли в ближайшие хаты, выгнали оттуда пяток женщин, те, замотанные в платки по самые глаза, обреченно шли убирать в помещении.

Пока они отмывали, солдаты с прихлебаями пошли по всем хатам - сгонять народ на небольшую площадку у правления. Народ шел неохотно, боязливо оглядываясь на автоматчиков.

Дед, кряхтя и опираясь на палку, тоже побрел в толпу. На крепкий дубовый стол, служивший много лет верой и правдой колхозному счетоводу Яшке, ушедшему в армию, взобрался лощеный немец, внешность его оставляла желать лучшего, и несмотря на лоск, производил он неприятное впечатление.
– "Какой-то рыбий глаз",- тихонько шепнули в толпе. И не знал ахвицер, что так и останется он для всех не герром офицером Вильке, а "рыбьим глазом" .

'Рыбий глаз' начал говорить, речь была похожа на отрывистый лай. Переводчик синхронно стал переводить его слова: за нанесение вреда и порчу немецкого имущества - расстрел, за укрывательство коммунистов, комсомольцев, военнослужащих Красной армии - расстрел. Вводится комендантский час, после девяти вечера все должны быть дома, оказывать всемерно содействие органам власти на местах, беспрекословно подчиняться и т. д. За помощь партизанам - будет уничтожена вся семья!

– "Крутёшенько" - выдохнули в толпе, "рыбий глаз" тем временем позвал второго офицера, помоложе, - Это ваш герр комендат Шомберг, по всем вопросам обращаться к нему, также будет в деревне вашей вспомогательная полиция, набранная из местных жителей, - он указал на кучку стоящих в стороне, бывших до этого нормальными, Еремца, Гущева, а многие с удивлением узнали в третьем - Бунчука.

"Жив, смотри, ошибся Никодимушка тогда, ну, дерьмо, оно не тонет", - тихо пронеслось по толпе. Скомандовали разойтись, жители шустро разошлись, никто не стал задерживаться, как было в совсем недавние времена.

А к вечеру к Крутовым ввалился Бунчук с каким-то ещё мужиком, явно уголовником.
– Ну, где тут Никодимушка, друг мой навечный? О, Марья Ефимовна, ты чаго тут забыла?

– Здравствуй, Викентий.

– Где жа Никодимка, прячется штоль?