Жорку я знал, как облупленного. Наше знакомство восходит к тем приснопамятным временам, когда мы искренне верили, что власть и страна - это одно и то же. В неполные восемнадцать, я был практикантом на теплоходе "Руза". Обычный трамповый рейс к берегам Египта обернулся для экипажа сплошной головной болью. На рейде Александрии нас здорово покалечил израильский ракетный катер. Кое-как, с креном на левый борт, мы унесли ноги. В Алжире (опять незадача!) "Руза" попала под пресс местной полиции. Отца и Квадрата (они у нас числились мотористами) загребли в полицейский участок, а лично я получил в морду. Только уладили это дело - и опять - на тебе! Вдобавок ко всем злоключениям, ночью, в Бискайском заливе, нас попытались взять на абордаж два быстроходных катера неустановленной принадлежности.

Этот момент мне помнится смутно. Вот убей меня бог, я в это время спал и видел дурной сон. Над моей головой простирались своды той самой пещеры, в которой когда-то прошло мое посвящение. Я стоял перед священной чашей, в руках у меня полыхала Агни Прамата. Отблески пламени отражались в глазницах огромного зверя, притаившегося за алтарем. Я спиной отступал к выходу из пещеры, всей сутью осознавая свою никчемность.

В общем, такая вот, хрень. Наутро, Федечка Митенев и еще добрая треть экипажа рассказывали взахлеб, как я "геройски сражался", чуть ли ни в одиночку "разогнал весь этот парламент" и вообще творил чудеса.

Рассказы сходились в одном: море под нами вдруг обрело волшебный, глубинный цвет летнего дня. Поверхность его кишела акулами, морскими змеями и прочей глубоководной живностью. Из нутра океана сквозь железную палубу судна устремился в звездную высь ярчайший всепроникающий луч. В нем проявился я. На уровне палубы, там, где свет расплескался лужей неправильной формы, (в этом месте рассказчик обычно понижал голос) и царил главный герой: в фирменной майке за три с половиной тысячи лир, отечественных полосатых трусах и босиком. С неимоверной скоростью он (то бишь - я) мотался от бака к корме и сбрасывал за борт абордажные крючья. При всем, при том, умудрился обезоружить и пустить в свободный полет двух самых шустрых боевиков, которые изловчились взобраться на палубу "Рузы".

Во всем остальном, мнения рассказчиков разделялись весьма кардинально. Одни говорили, что стреляли по мне. Другие - что совсем не по мне, а по капитанскому мостику. А третьи - что вообще никто никуда не стрелял, поскольку оба пиратских катера шастали у самого борта, а оттуда вообще попасть куда-либо весьма мудрено. Разнилось и количество нападавших: от скромных пяти, до десятка.

Я очнулся в своей каюте в полном неведении. Ничего из ночных кошмаров не отпечаталось в памяти. Первым зашел Жуков.

– Ну, что гусар?
– сказал он с сожалением в голосе, - уж поверь моему опыту: в загранку ты теперь не ходок.

– Да что хоть случилось?
– от неожиданности я подпрыгнул на койке.

– Не надо, - поморщился капитан.
– Не надо нарываться на комплименты.

Вот те, блин, и доброе утро!

На исходе суток посеченный осколками лесовоз вошел в устье Роны. Оттуда - чередой судоходных шлюзов - к причалу французского порта Руан. Там нас уже ждал представитель посольства - моложавый атлет с ироничным прищуром зеленоватых глаз. Это и был Жорка. Или, как он тогда представился, Георгий Романович Устинов.

Меня он допрашивал с особым пристрастием. Такого количества "объяснительных" я, наверно, не написал за всю свою предыдущую жизнь. Поминутно припомнил, где и в какой момент, находился в последние трое суток. Все это пришлось изложить на бумаге и скрепить своей подписью на каждой странице.

Больше всего представителя Родины интересовало: откуда я знаю секретный код. Он задавал этот вопрос с какой-то зловещей периодичностью.

Пришлось косить под испуганного простодушного дурачка. Ну, не мог же я прямо взять и сказать, что прочел эти цифры в памяти Векшина, когда на него надевали наручники.

То, что Евгений Иванович - мой настоящий отец, я в то время еще не знал. Но этот мужик мне нравился. Не хотелось его подводить. Да и в загранку, как обмолвился Жуков, я уже не ходок. Что мне?

Когда дело дошло до угроз, в каюту вошел Векшин и в приказном порядке предложил Устинову "прогуляться по городу".

– Этот пойдет с нами. Капитан разрешил, - добавил он исключительно для меня.
– Тебе, молодой человек, всего три минуты на сборы. Завтра утром едем в Париж и я не хочу, чтобы ты своим препаскудным видом позорил советский флаг. Валюта имеется?

Я хмуро кивнул головой и принялся натягивать на себя старые курсантские брюки. В кармане приятно зашелестели кровные тридцать франков, которые я успел получить у второго штурмана еще до прихода строгого следователя. Тем временем, Векшин собрал в аккуратную стопочку протоколы моих допросов, бегло перечитал и, со словами "потом объясню", начал палить их в бронзовой пепельнице.

– У тебя какая оценка по русскому языку?
– спросил он, через плечо, не оборачиваясь.

Устинов молчал. Он вообще не повел бровью.