– Мира, подождите! – Штраус вздрогнула и отшатнулась. Журналистка поспешила отпустить её, но встала так, чтобы преградить дорогу. – Я не буду ни о чём вас спрашивать.

– Тогда зачем вы приехали?

– Я… – почему все заготовленные фразы имеют обыкновение исчезать из головы именно тогда, когда они так нужны? – Я не знаю… – действительно, зачем? Она не может, как Локи или тот же следователь Роуг Чени, задавать девушке вопросы, чтобы не лишить их, возможно, последних зацепок в этом деле. Не может ничего просить или требовать от Миражанны – Лисанна была её сестрой, и хоть в горе люди часто бывают жестоки, ей, Люси, придётся уважать чувства стоящей перед ней блондинки. Она сама прошла через подобное, и память о тех днях, когда боль была почти невыносима, до сих пор живёт в её сердце. И с годами она не становится меньше… – Мне жаль, правда, жаль. Вы лишились сестры и можете мне не верить, но я знаю, какое горе вам пришлось пережить. Потому что завтра будет десять лет, как я потеряла свою.

– Её тоже убили?

– Да. Мишель было всего девять, но я помню всё так, как будто это случилось вчера.

– Мне очень жаль, – Мира повторила её слова, выражая сочувствие, и Люси лишь кивнула головой, принимая соболезнования. – Вы ведь репортёр? Я помню, вы говорили о какой-то передаче про заключённых.

– «Репортаж перед смертью» на канале «True News».

– О чём она?

– Это интервью, – начала объяснять Люси. Она не понимала, почему вдруг Штраус заинтересовалась этим, но обрадовалась, что у них завязался хоть какой-никакой диалог. – Интервью с приговорёнными к смертной казне на электрическом стуле.

Мира чуть заметно вздрогнула и тихо, почти шёпотом спросила:

– Скажите… Это очень страшно?.. – она не договорила, но журналистка и так поняла, что имела в виду её собеседница. Недавно виденный сон вновь всплыл в памяти, заставляя холодеть ладони и учащённо биться сердце. Люси посмотрела в голубые, широко открытые глаза стоящей напротив девушки и так же тихо ответила:

– Да… – их зрительный контакт продолжался, кажется, целую вечность. И только залаявший неподалёку пёс заставил Штраус дёрнуться от неожиданности и отвести взгляд. Немного поколебавшись, она всё же спросила:

– Вы ведь виделись с… Нацу? Какой он?

– Какой? – Люси растерялась, не совсем понимая, что Мира имела в виду. – Ему трудно, но он… держится. Старается держаться. Хотя всё должно случиться завтра.

– Завтра? – Штраус резко вскинула голову. – Уже?!

Журналистка с нескрываемым удивлением посмотрела на неё:

– Разве вы не знали?

– Я… я забыла, – блондинка старательно прятала глаза, нервно теребя поясок платья. Теперь не увидеть, что она нервничает и всеми силами желает закончить разговор, мог только слепой. На её счастье, из дверей кафе выглянул давешний щуплый парнишка и, увидев Миражанну, окликнул девушку. Та буркнула извинения и поспешила уйти. Люси растерянно смотрела ей вслед. Забыла? Что вообще происходит с этой девушкой? То она впадает в истерику от одного имени убийцы своей сестры, то забывает дату казни. Сама журналистка до сих пор помнила не только число, но и почти всё, что происходило в тот день. Помнила, как стучал по стеклу дождь, как горчил на языке любимый грейпфрутовый сок, как хмурился отец, стоя у входной двери. Родители не сказали ей, но она прекрасно знала, куда и зачем они едут. С тех пор девушка ненавидела запах лаванды – именно так пахло от мамы в этот день, который она помнила лучше, чем тот, в который хоронили Мишель. А мисс Штраус…

Нет, Люси её не осуждала, она просто не понимала. Наверное, поэтому журналистка и не стала догонять Миражанну: что она могла ещё сказать ей, кроме того, что уже было сказано? Ни-че-го. Все слова внезапно закончились под тяжестью собственных воспоминаний и осознания того, что все её усилия были напрасны. Если Локи тоже ничего не сможет сделать… Нет, отдернула себя Люси, она не имеет права сдаваться, даже мысленно – ради того, кому так опрометчиво дала надежду.

Однако с каждым часом уверенность становилась всё меньше. Медленно таяла, как горка сливочного мороженого в стеклянной креманке, которое она заказала в первом подвернувшемся кафе. После разговора с Мирой Люси не смогла заставить себя поехать на работу, несмотря на то, что новый материал к её отъезду, как она планировала, не был готов. Сейчас все мысли занимал Нацу Драгнил, и девушке не хотелось ни видеть на экране чужое лицо, ни слушать другую историю. В конце концов, у неё ещё будет три дня. Хотя начальство и устроило ей небольшой «отпуск», она не собиралась задерживаться дома дольше обычного.

Дом… Увы, деревянное двухэтажное строение под черепичной крышей с вечными клумбами пряно пахнущих флоксов и баскетбольной площадкой на заднем дворе давно утратило этот статус, став не более чем пунктом назначения, к которому раз в год мчалась её машина, накручивая на спидометре серые километры дороги. Да, она помнила вкус черничного пирога, который пекла мама по выходным. И сильный с мороза аромат новогодней ёлки, что сердито колола пальцы тонкими жёсткими иголками, когда они с сестрой осторожно, едва дыша, развешивали по веткам прозрачные стеклянные шарики. Она могла услышать, стоило ей закрыть глаза, глухие, размеренные удары мяча по мягкому покрытию и папин голос, насмешливо подзадоривающий: «Ну, что, Лю? Дать тебе фору в пару очков?». Всё это было – яркое, живое, правдивое, настоящее. До смерти Мишель.

А потом осталась только ложь: в маминой улыбке при разговоре со знакомыми («Смерть дочери – тяжкое испытание, но вера поддерживает нас»), в уголках отцовских глаз («Я устал сегодня, Лю, сыграем в выходные»), в их чинных семейных ужинах, в походах в церковь по воскресеньям. В каждом движении, слове, взгляде. Люси задыхалась в этой атмосфере каждодневного обмана. Никто из них не говорил о произошедшем, не плакал, не смотрел рисунки Мишель, убранные вместе с остальными вещами на чердак. После первой годовщины отец снял со стены её фотографию: «Так надо, Лю. Маме очень больно смотреть на снимок. Ты же понимаешь?». Нет, она не понимала. Не хотела, не могла мириться с тем, что миссис Хартфилия просто вычеркнула из их жизни даже такую память о смешливой курносой девчонке с двумя соломенными косичками. Но выиграть эту войну в одиночку было невозможно.

Нет, отец не принимал сторону матери, он просто молчал. Собираясь на казнь человека, убившего его дочь, поднимаясь по лестнице на чердак с коробками в руках, отвозя соседскому мальчишке новенький велосипед Мишель, снимая фотографию… Господин Хартфилий не сказал ни слова даже тогда, когда Лейла, услышав крики Люси, вошла в гостиную и, недовольно пождав губы, дала дочери пощечину. И лишь гораздо позже, пожив вдалеке от ставших ненавистными стен, глотнув новых, «взрослых» проблем, она смогла понять отца.