Нивен развернулся, бросая этого разговорчивого на полуслове, и решительно направился прочь.

Он терпеть не мог людей. Особенно — если с ними нужно разговаривать.

***

Белые башни Нат-Када сверкали в ласковом утреннем свете Ирхана. Алеста отошла от окна и присела на устланное пушистой шкурой ложе у стены. Взяла в руки птичьи кости и, встряхнув, выбросила рядом с собой. Надолго засмотрелась на них, как только что глядела на одну из башен: бездумно. Когда дело касалось Нивена, она не могла толком рассмотреть ничего, даже в костях.

Она всегда чуяла, когда с ним что-то было не так. В такие дни — подолгу нашептывала защитные заклинания, надеясь, что он, несмотря ни на что, все же носит амулет при себе. Слабая помощь, но лучше эта, чем вообще никакой.

Правда, не смогла бы ответить, делает она это из лучших побуждений, или для того, чтобы хоть как-то заглушить чувство вины. Единственное чувство, которое он внушал, — чувство вины. Хотя нет, не единственное — еще страх.

За дверью зарычал Пёс, и Алеста на миг задержала дыхание. Вдруг он?

Но тут же отогнала от себя эти мысли. Ему здесь делать нечего.

Будь он даже в Нат-Каде, будь в соседнем доме, башня должна рухнуть, чтоб он решил заглянуть. Он ненавидел Алесту всей своей темной душой, всей прорвавшейся в этот мир сущностью. Ненавидел, как весь этот город. Как весь мир.

Глупо ожидать от него другого.

Да и не рычал бы на него Пёс.

Она, кутаясь в шаль, неспешно побрела к двери. Толкнула клюкой — и дверь медленно отворилась. У изгороди маячил огромный силуэт. Бордрер. Глава Ордена Чистильщиков. И сердце защемило: значит, права была. Значит, все-таки что-то не так с Нивеном.

Она цыкнула на Пса, кивнула Бордреру, предлагая войти. Сама не стала дожидаться в дверях — поплелась обратно к ложу. Медленно села, сложила руки на крюке, вопросительно уставилась на него. Ее дом был мал для человека размеров Бордрера — тому приходилось пригибаться. И сесть ему было некуда. Разве что на устланный шкурами пол.

— С чем пожаловал? — спросила она, насмешливо изучая его, застывшего полусогнутым на пороге. Он был у нее очень давно. Уже, видно, забыл, как радушно она принимает гостей.

Но быстро сориентировался. И, пыхтя под нос, пробрался через комнату. Тяжело уселся на лавку рядом с ней, выдохнул, стащил с головы шляпу и бережно уложил рядом. Потом повернулся, уставился в глаза и заговорил.

— Уродец твой. Что можешь сказать о нем, ведьма?

— О-о, — насмешливо протянула она с облегчением. Судя по всему, жив уродец. Он вообще живучий, это она давно поняла. С того самого момента, как вытаскивала его из чрева умирающей матери на этот свет.

Оно не должно было родиться. По всем законам природы его не должно было существовать. Но оно существовало. Не в последнюю очередь — благодаря ее умениям. И все чаще она думала: может, зря?

Мир отторгал Нивена. Как отторгало когда-то чрево матери, но та, глупая упрямица, упросила, заплатила, сказала: все, что угодно, лишь бы он жил. И сколько бы Алеста не повторяла: “такие живыми не рождаются”, та твердила: “мой будет жить”.

Алеста поила ее отварами, шептала над животом, вытаскивая на свет нечто чуждое. И что именно вытаскивает, поняла слишком поздно — когда услышала дикий, звериный крик матери. Предсмертный. Он начал убивать, не успев родиться. И начал — с матери.

Потом Алеста уже не слышала ее, зато слышала его — протянула к нему невидимую нить и вздрогнула: он кричал в утробе так же дико, будто подражая выносившей его женщине. Передразнивая ее. А потом - этого не могло быть, но было - сквозь крики прорвался смех. Жесткий, презрительный, торжествующий.

Алеста отшатнулась, глянула на роженицу, но та уже смотрела в потолок, невидяще и мертво. И были слышны лишь страшные крики существа из утробы.

Через один удар сердца она схватилась за разложенные тут же, рядом, ножи. Женщина умерла, но шансы спасти существо во чреве еще были.

Алеста до сих пор не могла понять — чего тогда ринулась спасать? Деньги были уплачены. Платильщица почила с миром. Никто ничего не спросил бы с нее. Но нет. Надо было его достать. Заразу живучую.

Но не об этом же рассказывать Бордреру.

А вот о том, что из существа выросло, ему знать лучше. Лично учил все-таки.

Бордрер внимательно смотрел в глаза, ожидая ответа.

— Да что сказать? — хмыкнула Алеста. — Больше тебя вряд ли скажу. Злее любой собаки. Ничего не чувствует, ни боли, ни страха. Ничем и никем не дорожит. Ты ж и сам знаешь. Потому тебе он и пришелся ко двору. Чего ж от меня хочешь?

— Я не о том, — отмахнулся Бордрер. — Он может обладать… какой-нибудь силой?

— Силой? — изумилась она. — Да мне неясно, откуда у него взялись силы до сих пор дожить. Еще и при тебе. Он ведь… жив еще?