Все мои чувства активизированы на полную громкость. Это моя ночь. Мой выбор, моё давно отрицаемое, глубинное желание, и я чувствую себя болезненно, невероятно живой. Я слышу, как он вдыхает, как будто принюхиваясь к воздуху, улавливая мой запах. Затем хриплый смешок плывёт из тени возле огня, где он сидит в высоком кресле.

— Только не снова, — говорит он с хрипом агонии в голосе.

Я вздрагиваю. Я знаю власть и убедительность галлюцинации. Я жила ею в своей клетке. Я просыпалась от мучительной дремоты, ощущая запах еды, уверенная, что мама пришла домой, и я открою глаза, чтобы увидеть чашку с горкой своей любимой молочной кукурузы с хрустящим гарниром из жареной курочки и зелёной фасоли, но обнаруживала, что мне нечего жевать, кроме собственных костяшек пальцев.

Снова.

Я знала отчаяние момента, когда мозг обрабатывал обман, когда надежда шла прахом. Когда ты знал, что такой желанной для тебя вещи здесь не было, и возможно, никогда больше не будет.

Он чувствует мой запах и думает, что я мечта.

Этой ночью я намереваюсь исполнить каждое из самых дичайших его мечтаний.

Я осторожно вхожу в комнату, обходя куски мусора и разбитого стекла, пытаясь решить, что сказать, как убедить его, что я реальна. Некоторые из моих галлюцинаций были такими сильными, что едва не выбивали меня из колеи. Я действительно ела воображаемую пищу. Голод дурит тебе голову. Как и длительное лишение чего угодно, в чем ты отчаянно нуждаешься.

Он отчаянно нуждается во мне. Мне это нравится. Я чувствую то же самое к нему. Я решаю, что лучший подход — просто коснуться его. Позволить нашим телам вести разговор.

Огибая разбитый журнальный столик и приближаясь к его креслу с высокой спинкой, я резко вдыхаю, бабочки вспархивают из моего живота к горлу. Я… нервничаю? Нет. Я взбудоражена. Окей… немного нервничаю и не имею ни малейшей чёртовой идеи, почему. Просто этот мужчина всегда меня потрясает.

Боже, вот оно! Он здесь, я здесь, моя кожа безупречного оттенка слоновой кости, мы свободны быть вместе, быть всем тем, чем я всегда жаждала быть с ним. Я знаю, что я реальна; и все же я почти не могу поверить, что этот момент настал. Я думала, что этого никогда не случится. Что я потеряла нас навсегда.

И все же меня быстро обманом вывели из горя. Он горевал по мне месяцами.

Я прохожу мимо его кресла и огибаю по кругу, чтобы встать перед ним.

Он запрокидывает голову назад и смотрит на меня прищуренными серебристыми глазами, окрашенными кровавыми пятнами.

— Я становлюсь лучше в этом, — насмехается он. — Христос, ты выглядишь охренительно реальной. Такая охренительно сексуальная в этом платье, — его взгляд проходится по мне с головы до пят, жар заливает моё тело, огонь вспыхивает в моей крови. — Я никогда тебе не говорил. Ты воплощаешь для меня красоту, Дэни О'Мэлли. Медное пламя и изумрудный лёд. Снег и роза твоей кожи. Эти безумно сильные ноги. Сталь в твоём позвоночнике. Неугасимый огонь твоего духа.

Что ж, проклятье, он лишил меня дара речи. Я буду целый час стоять без слов, если это будет означать, что он продолжит говорить вот так.

— Ты несокрушима, женщина. Ничто из этого тебя не сломило. Ты моя грёбаная святыня. Ты знаешь это? Почему, черт подери, я никогда не говорил тебе этого?

Я тяжело сглатываю, слезы щиплют уголки моих глаз. Его святыня. Именно так он ощущается для меня. Он — мой храм. Я скольжу в его присутствие, и мир тает, и я в безопасности, и вместе мы можем столкнуться с чем угодно, сделать что угодно, пережить что угодно, всегда найти очередной способ быть вместе. Думаю, это и есть любовь; свято чтить кого-то, почитать их, защищать их, жить, ориентируясь на лучшее в них. Горе, боль, ярость в его взгляде ранят меня. Смиряют меня. Я никогда не усомнюсь в глубине эмоций этого мужчины. Это очевидно в каждой слишком туго натянутой линии его тела, каменном лице, полубезумном взгляде его глаз.

Я опускаюсь перед ним на колени. Святой ад, он прекрасен. Я никогда не видела его таким, одетым лишь в пару низко сидящих на бёдрах, выцветших черных спортивных штанов, кожа переливается по струящимся мышцам, поблёскивая золотым в свете пламени. Это отверженный Риодан. Его лицо оттеняет борода такой длины, какой я никогда не видела, и это заставляет его выглядеть дьявольским, темным, завораживающим. Он пахнет зверем, хищной яростью и отсутствием душа уже долгое время, и мне наплевать. Для меня он пахнет совершенно правильно. Опасностью. Острыми краями, о которые можно порезаться. И я знаю, что он исцелит каждую мою рану, если я порежусь. Его идеально подстриженные волосы отросли длинными, спутались, как будто он проводил по ним руками. Он слишком худой, кожа натянулась на костях, и я знаю, что он долгое время не питался.

Я протягиваю руку и кладу раскрытую ладонь на его жёсткую, точёную грудь.

Нет сердцебиения. Он определённо давно не ел.

— Возможно, тебе захочется, — дразню я. — Этой ночью я планирую утомить твою задницу. Детка.

Он склоняет голову, глаза блестят, ноздри раздуваются.

— Даже если бы я оголодал, ты не смогла бы утомить меня. Ты иллюзия. Я позволил тебе уйти. Черт, я нахер выбросил тебя, а мне не стоило этого делать. Я должен был бороться за тебя. Я должен был все тебе рассказать. Я должен был убедить тебя отвергнуть происходящее.

Я скольжу ладонью от его груди ниже, по шести кубикам его пресса, легонько проводя пальцами по бархатной коже.

— Ты не выбросил меня. Ты сделал самое тяжёлое из возможного, пожертвовал собственными желаниями ради моего блага. Попытки сохранить меня здесь, почти полностью чёрную, неспособную больше никогда воспользоваться моей силой, разрушили бы нас обоих. Мы оба устроены иным образом. Мы раздвигаем границы. Мы адаптируемся. Так мы всегда поступаем.

— И моя иллюзия предлагает отпущение грехов, — говорит он, фыркнув. — Я становлюсь лучше в этом.