После заупокойной литургии 17 января 1930 года на престоле Владимирского придела Владыка с отцом Зосимой избрали для батюшки по жребию одно из четырех имен. Постриг был назначен на 12 часов дня; совершался в пустом храме при чрезвычайно ограниченном количестве присутствующих – близких для батюшки людей. Постриг совершал Владыка в «батюшкином» Владимирском приделе. Он нарек батюшку именем, указанным по жребию – в честь священномученика Игнатия Богоносца. Это было то четвертое имя, которое архипастырь прибавил к трем, данным батюшкой; Владыка добавил его в знак глубокой любви батюшки к отечественному писателю-подвижнику Игнатию Брянчанинову, и воля Божия указала это имя. Батюшка облечен был в полиставрион, куколь и схиму, тихо отвечал на вопрос приветствующих его: «Что ти есть имя?» – «Игнатий».

По снежному пути сопровождающий брат увез его на лошадке в его келлию, где он провел пять дней после пострига, ежедневно причащаясь. Здесь навещали его Владыка и старец Митрофан. Трудно было приметить какую-либо внешнюю перемену в отце нашем после принятия им схимы. Если она и была, то сокрыта была в глубине его сердца, сам же он не очень одобрял тех своих духовных детей, которые считали, что с принятием схимы он должен был как-то измениться. Это изменение для себя батюшка больше всего понимал теперь как еще более преданное служение своему делу – пастырству и руководству душ. По этому поводу он даже указывал на слова одного из отечественных подвижников-старцев, который считал схиму еще большим трудом для несения скорбей душ человеческих. «Разве я не тот же отец для тебя?» – с укоризной говорил батюшка одной из своих духовных дочерей, считавшей, что постриг в схиму отнимет у них их отца.

Те же труды нес батюшка после принятия им великого ангельского образа, по-прежнему полагал душу свою за ближних, внешне ничем не проявляя изменения своего положения. Все, как и раньше, было сокрыто в глубине сердечной клети, и там, может быть, теперь только с еще большим сокрушением, чем раньше, возносилась его отеческая молитва. Батюшка однажды написал в назидание одной своей духовной дочери: «Обучись сначала послушанию и смирению – ибо в сих добродетелях заключается любовь». Любовь батюшки к людям и была таковой, сокровенной и смиренной, и питалась от тайного источника Бога, почему и была неиссякаемым ключом для душ человеческих.

Из-за слабеющих сил батюшка принужден был уже два, иногда три вечера оставаться дома; этого требовала, кроме того, и необходимость побыть одному. Летом 1930 года один из духовных сыновей батюшки дал ему возможность отдохнуть под Москвой. Среди чудного хвойного леса приютился полуразрушенный домик, в котором батюшка нашел себе покой с некоторыми из своих духовных детей. Здесь же жила и его старушка-мать. Отдыхая от суеты большого города, а также от бесконечного наплыва жаждавших видеть его, батюшка предавался здесь богомыслию. Каждый день причащался Святых Христовых Тайн, что было ему разрешено в его новом чине, читал и перечитывал

Добротолюбие, правил службу, занимался своей бесконечной «почтой», а по вечерам ходил вокруг домика, вдыхая прекрасный смолистый воздух хвои. В дневную жару, бывало, уединится наш отец на маленькую лавочку между двух елей и сидит в одиночестве над книгой. Вечером он любил созерцать отблеск красных лучей вечернего солнца на темных стволах елей. «Смотри, – бывало, скажет батюшка, указывая на этот вечерний свет солнца, – смотри, как хорошо. И раньше хорошо мне было по летам, а в этом году что-то лучше прочих. Все это Господь устраивает». Очевидно, душа батюшки воедино соединяла все благодеяния Божии; здесь была и сокровенная благодарность его Богу за приятие им великого ангельского образа, как и за то благоволение Божие, которое выражалось даже в этом безмятежном летнем покое под покровом смолистых елей.

«Не мини раба Твоего», – иногда задумчиво глядя вперед себя, шептал Батюшка. Это были слова святого патриарха Авраама к божественным странникам-Ангелам (Быт 18:3). Не мини раба Твоего. Может быть, в те минуты тихого непрелестного восторга душа батюшки предстояла Святой Троице, как некогда душа одного из древних праведников.

На письменный столик, где батюшка занимался своими ответами на почту, чтением и прочим, духовные дети обычно ставили маленький букетик цветов. К концу лета букет имел пестрый сборный характер. «Смотрите, батюшка, – бывало скажут ему его домашние, – это точно Ваши духовные дети – от всякого роду и племени». «Да, – тихо улыбался батюшка, – это вот – А., а это – Е., на кого же похож тогда этот крупный колокольчик?» В углу у святых икон теплилась красная лампада; под образами стоял маленький столик со священными книгами и святой дароносицей, а также маленькая чаша, из которой батюшка причащался. Здесь чаще всего стояли флоксы, так как это были любимые батюшкины цветы: в Зосимовой пустыни братия разводила их в изобилии.

На этом периоде 1930–1931 годов, может быть, удобнее всего остановиться, чтоб оглянуться на деятельность батюшки и уяснить основные черты ее характера. Позднейшие годы были скорбными годами для незабвенного отца нашего, когда со всех сторон, точно оспаривая друг друга, скорби пронизали всю его жизнь. Здесь действительно точно сбывались его слова, когда, испрашивая благословения на великий постриг, он говорил про себя: «Готовясь предстать на суд Божий…» Это приготовление действительно началось для смиренного и тяжело больного схиархимандрита Игнатия довольно скоро после пострига.

Прежде чем дать облик батюшки как старца, нам кажется необходимым коснуться тех корней, которыми питалась его деятельность, его служение душе человеческой. Не повторяя того, что дала ему Зосимова пустынь как школа старчества, нам хотелось бы изобразить, как претворились в существе батюшки полученные им опыты жизни, что в нем выросло в его стойкое личное мировоззрение из всего того, что вынес он из своих переживаний, что создало в нем личность, на долгие годы поставленную Промыслом Божиим для служения святой Православной Церкви.