Может быть, здесь уместно будет привести слова старца Митрофана из упомянутого выше письма его к батюшке: «Я постоянно вспоминаю юность твою и то озарение Божественное, которым ты озарен был от юного возраста, стремление и тяготение к той святой обители, где водворились наши блаженнейшие отцы. Ты, как младенец, ссал духовное млеко из бьющего духовного источника. Оно смягчало и согревало твое юное сердце… к тому Божественному желанию ты всегда стремился, откуда исходил свет невечерний… В храме Божием вспоминаю тебя: ты становился направо около иконы Умиления; я стоял сзади, радовался твоему восходу к жизни».

И эта внутренняя жизнь под руководством старца не могла не проявить себя; плоды долголетней внимательной работы над своим сердцем не могли не сказаться: в том же сельскохозяйственном календаре выписки из читаемых духовных книг говорят, какой внутренней зрелости, сам того не зная, достигал смиренный ученик смиренных богодухновенных старцев. Уже почти 15 лет трудился отец Агафон под началом старца схиигумена Германа; жизнь иноческая, святое послушание, невидимая брань со врагом спасения стали плотью его и кровью, проникли все существо его. Результатом этого не могла не явиться так высоко почитаемая у святых Отцов добродетель рассуждения.

В выписках из жития архимандрита Моисея на страницах сельскохозяйственного календаря читаем следующие строки: «Архимандрит Моисей усмотрел в мысли своей никогда не начинать говорить брату о пользе души и о всяком исправлении без обращения прежде ко Господу ума своего с требованием вразумления себе». И еще: «Во время трапезы блеснуло в уме архимандрита Моисея разумение, чтоб погрешности братьев, видимые им и исповедуемые ему, принимать на себя и каяться, как за свои собственные». Все это были слова и мысли высокой меры духовного мужа, которые новопосвященный иеромонах складывал в свою сокровищницу духовную, может быть, уже испытывая нужду в подобных указаниях при общении с братиями.

А время шло своей мерною поступью; события развертывались, обгоняя время… На грани наступающих событий, 17 января 1923 года, отец игумен Герман почил о Господе блаженною и тихою кончиною. Недолго пришлось оставаться в обители опечаленному братству без своего благодетеля и отца: осенью, в конце сентября того же года, обитель была закрыта и смиренные насельники ее должны были искать приюта – кому где придется.

Все они, покидая святые стены, могли выразить свои чувства словами вышеприведенного письма отца Митрофана: «О, родная обитель, где наши блаженные отцы ходили, и кладбище, где покой отцов и братий, и собор, и храм Всех Святых, смотрительно устроенный отцом Павлом, чтоб всякий радовался своему Ангелу… вот и окошечки наших блаженных отцов…» Замолчал и колокол, который «оглашал весь поднебесный свод. Святая Матерь Церковь своих чад во храм звала…». И служба церковная, которой уже не будет больше: «вот вышел блаженный отец игумен на литию, тихо, смиренно… величественно и благообразно… вот отверзаются Царские Врата, и из божественного Святилища торжественно выплывают два белых лебедя со своими птенцами, и вдруг раздается громкий голос от божественного Алтаря – Хвалите Имя Господне, хвалите раби Господа!». «Сколько пережито славных и светлых дней, можно ли это все забыть?»

И, конечно, не забыли питомцы обители своего земного рая, своего почти небесного жития; все они унесли в душе своей и до могилы сохранили преданность и верность заветам своей родной матери – пустыни.

Захватив с собою часть наиболее дорогих книг, икон и кое-что из бедного монастырского имущества, отец Агафон по благословению старца иеросхимонаха Алексия переехал на жительство в Москву, в семью его духовных детей, поселившись в маленькой комнатке на Троицкой улице, неподалеку от Патриаршего подворья.

Сурово по первому началу приняла столица пустынного инока, приведенного волею Божиего под ее покров: стесненность в средствах для жизни на самое необходимое, стесненность от нахождения в светской семье, хотя и благосклонно относящейся к нему, слабое здоровье, отсутствие столь необходимой и привычной духовной поддержки старцев… В первое время своей столичной жизни отец Агафон начал служение в церкви святого великомученика Никиты (за рекой Яузой), причем оба конца – в церковь и обратно на Троицкую – совершал пешком из-за недостатка денег на трамвай. «Много здесь церквей по Яузскому бульвару, одна за другой, на каждом шагу», – говаривал батюшка уже позднее, вспоминая свое пешее хождение за реку Яузу.

Однако посещая рабов Своих скорбями, Господь не до конца посещал их. Уже в октябре 1923 года отец Агафон вместе с другими братиями обители, оказавшимися в Москве в числе 3–4 человек, был приглашен владыкой Варфоломеем, духовным сыном отца Германа, в Высоко-Петровский монастырь, что у Петровских ворот. Облегченно вздохнули скорбные души иноков под кровом архипастыря – их собрата. Под управлением его стала вводиться в

Высоко-Петровском монастыре строгая уставная служба, улучшалось пение, со временем было организовано два хора, неуклонно утром и вечером отправлялось полное церковное богослужение, подбирались чтецы, в порядок приводились церковные стены, смиренно, но благолепно украшались чтимые святыни.

Владыка, зная отца Агафона еще со времени своего студенчества и памятуя сказанные о нем слова общего их духовного отца, понимал, что в нем может иметь себе надежнейшего помощника во всех своих благих начинаниях, а наипаче в делании духовном, почему и назначил его вскоре наместником монастыря, а 5 мая 1924 года возвел его в сан архимандрита. Вместе с этим отцу Агафону было благословлено вести исповедь приходящих в монастырь богомольцев – мирян и монашествующих.

Таким образом, 1924 год явился началом созидания нового общества о Господе, где все стремление всех членов было только о едином на потребу. И совершилась здесь чудная воля Божия, ибо на почве скорби о разлучении с любимой пустыней положено было пустынными иноками начало пустыни в столице; глубокая печаль была как бы родительницей тихой и вместе с тем крепкой уверенности и радости; стесненность духа успокоилась в тихой и кроткой надежде на Бога.