Мужчины встали. Екатерина и Софья Карамзины торопливо пошли к дверям. Вошла Наталия Пушкина.

– Какая редкая гостья! – воскликнула Екатерина Карамзина.

– У меня столько забот с детьми, что я с трудом освобождаю для себя только два вечера в неделю, – здороваясь со всеми, сказала Пушкина.

Лермонтов последним поцеловал у нее руку.

– Я слышала, что вас снова усылают на Кавказ, Михаил Юрьевич.

Лермонтов поклонился.

– Отчасти вы виновник того, что я приехала сюда. Я хотела проститься с вами.

– Вы слишком добры. Чем я заслужил такое расположение? – с некоторым удивлением ответил Лермонтов.

– Я знаю, что вы в душе осуждаете меня из-за мужа, и, поверьте, я благодарна вам за то, что вы со мною никогда не лицемерили.

– Если это заслуживает благодарности, то извольте, я ее принимаю.

– Значит, мир? Мне бы не хотелось, чтобы что-то оставалось между нами, мешающее нашим добрым отношениям… Я вам очень благодарна за ваши стихи, посвященные Александру…

– Моя любовь к Александру Сергеевичу так велика, что я переношу ее на всех людей, которые были ему дороги.

Он наклонился, поцеловал руку Натальи Николаевны.

Наталья Николаевна, давно отвыкшая от особого мира поэзии, втянувшаяся в докучный вдовий быт с болезнями детей и необходимостью экономить на шпильках, вдруг под устремленными на нее черными глазами поручика начала освобождаться из невидимых пелен, дышать глубже и вольнее. Она просыпалась, хорошела на глазах, все ее существо, как встарь, излучало простодушную прелесть – на нее смотрел поэт!

– Вы еще будете счастливы, – сказала она ему благодарно.

Он покачал головой.

– Человек счастлив, если поступает, как ему хочется. Я никогда этого не мог.

– Почему? – Ее большие близорукие глаза смотрели с ласковой укоризной.

– Моя жизнь слишком тесно связана с другими. Сделать по-своему значило бы оскорбить, причинить боль любящим меня, неповинным.

Она прошептала, потупившись:

– Неповинным?..

Он ответил не слову, а тоске ее сердца:

– Все неповинны, вот в чем трудность. Некому мстить, и с кого взыскивать?

– Многое начинаешь понимать и ценить, только потеряв, – сказала она, поборов близкие слезы. – Это ужасно.

– Нет, это благодетельно! Душа растет страданием и разлукой! Счастливые дни бесплодны. Вернее, они начальный посев. Но подняться ростку помогает лишь наше позднее понимание.

– Я богата этим пониманием, мсье Лермонтов. Но что с того? Он об этом никогда не узнает!

Лермонтов близко заглянул в ее глаза с влажным блеском.

– А если он знал всегда? Если его доверие было безгранично, как и любовь к вам?

Они молчали несколько минут.

– Бог воздаст вам за утешение, – сказала, наконец, она, откидываясь с глубоким вздохом. И вдруг прибавила непоследовательно, с живой, ясной улыбкой:

– Я очень люблю вашего «Демона». Почему-то ощущаю себя рядом с ним, а не с Тамарой. Особенно когда он так радостно парит над миром. Я никогда не видала Кавказа… Всегда завидовала Александру, что он так много путешествовал.

Движение ее мысли сделало новый поворот. Черты стали строже, словно тень юности окончательно покинула эту женщину – вдову и мать.

– Смолоду мы все безрассудны: полагаем смысл жизни в поисках счастья.

– А в чем этот смысл? – спросил Лермонтов с напряженным вниманием. Казалось, от ее слов зависит: упрочится или оборвется возникшая между ними связь. Она была чрезвычайно важна для обоих.

– Думаю… нет, знаю! Назначение в том, чтобы наилучшим образом исполнить свой долг.

– В чем же, в чем он? – добивался Лермонтов. Не для себя он ждал ответа. Да, пожалуй, и не для нее. Неужели для мертвого Пушкина? Чтобы разрешить вечную загадку поэта? Понять предназначение поэта?

Тень беспомощности промелькнула по гладкому лбу Натали. Она не могла объяснить.

– Это знает о себе каждый, – сказала она просто.

– Вы правы, – отозвался Лермонтов спустя несколько секунд, словно смерив мысленным взглядом безмерные глубины и возвращаясь из них. – Главное, не отступать от самого себя. Довериться течению своей судьбы.

– И божьей милости, – добавила она.

После некоторой паузы Лермонтов вдруг снова продолжил:

– Когда я только подумаю, как мы часто здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.