– Ну, что вы так, Михаил Юрьевич? Все уладится, все будет хорошо. Я знаю, что за вас хлопочет Жуковский, а он имеет большое влияние при Дворе.

Лермонтов посмотрел на Карамзину, потом на Жуковского своими печальными глазами. Горькая улыбка застыла на его лице.

– Ах, Софья Николаевна, ничего этого не будет… Я чувствую, что жить мне осталось совсем немного.

– Михаил Юрьевич, ну, зачем эти грустные мысли?! Все вас просят прочитать нам ваши новые стихи. И я очень прошу.

– Может быть, в другой раз? Ей-богу, мне сегодня не до стихов.

В зал вошел еще один гость – граф Соллогуб. Он поцеловал руку Софьи Николаевны и сразу же обратился к Лермонтову:

– Михаил Юрьевич, я к тебе с приятной новостью.

– Для меня приятная новость? И что это за такая?

– Я узнал, что цензура выдала разрешение на печатание вашего романа «Герой нашего времени». Поздравляю!

– Спасибо, граф! Спасибо, Владимир Александрович! Это действительно радостное для меня известие.

Лицо Лермонтова просветлело. Все гости оживились, поздравляя его с этой новостью.

– Граф, – обратилась Карамзина к Соллогубу, – поддержите нас, упросите Михаила Юрьевича прочитать нам свои новые стихи.

– Я думаю, Михаил Юрьевич нам не откажет, – глядя на Лермонтова, сказал граф, – Он ведь видит и мое нетерпение услышать их.

Лермонтов нехотя поднялся со своего стула и подошел к окну. Софья Николаевна, Соллогуб и еще двое-трое из гостей окружили Лермонтова, приготовившись его слушать. Он оглянул всех беглым взглядом, потом, словно задумавшись, медленно начал читать:

Несколько минут все молчали, завороженные прекрасными стихами и прекрасным исполнением автора. Потом все кинулись обнимать Лермонтова, выказывая истинное восхищение.

Кто-то воскликнул:

– Это по-пушкински!

– Нет, это по-лермонтовски! Одно другого стоит, – возразил Соллогуб.

Лермонтов стоял с глазами, наполненными слезами.

– Нет, друзья, далеко мне до Пушкина, – сказал он, грустно улыбнувшись, – да и времени работать мало осталось: убьют меня… Я чувствую это.

Все стали утешать и поздравлять Михаила Юрьевича. Но он, никого не слушая, взял за руку Соллогуба и отошел с ним в сторонку. Здесь, встав перед ним, Лермонтов стал взволнованно говорить:

– Послушай, Владимир, скажи мне правду. Слышишь – правду… Как добрый товарищ, как честный человек, как поэт… Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..

– Помилуй, Лермонтов, – стал отвечать Соллогуб с настойчивостью в голосе, – как ты смеешь меня об этом спрашивать! – человек, который, как ты, который написал…

– Хорошо, – примирительно начал Лермонтов, – ну, так слушай, милостивый государь: когда я вернусь, а ты женишься, образумишься, я тоже, и вместе с тобою станем издавать толстый журнал…

– Конечно, Михаил Юрьевич, – соглашался Соллогуб.

Но ему показалось, что какое-то тайное скорбное предчувствие зарождается в его душе, подсказывающее, что не бывать этому.

Вскоре Лермонтов распрощался с гостями, поцеловал руку Софьи Николаевны и откланялся.

Бабушка добилась продления отпуска для внука еще на две недели. Лермонтов был счастлив. Он много гулял по улицам весеннего Петербурга, дыша петербургским воздухом. Лермонтов все чаще думал о Пушкине, применял его судьбу к своей. И все больше находил несовпадений.

Пушкин жил в окружении людей, близких по духу. Лицейское товарищество было важнейшей частью его жизни, тем светлым кругом от лампы, где душе казалось вольно и уютно… Лермонтов, как и Тютчев, прошел мимо Пушкина, не был им особо замечен, находился как бы за чертой света, хотя стихи его Пушкин читал. В сущности, жадности к новым дарованиям у Пушкина могло и не быть: он сам был переполнен до краев. То, что он хвалил (и, наверно, искренно) стихи своих приятелей, говорило лишь о том, что их пустоты и слабины он безотчетно заполнял собою. Он нуждался в ласке и побратимстве. Лермонтов мог обходиться самим собой.