Шрифт:
Около выхода Лермонтова встретила Мусина-Пушкина.
– Лермонтов, милый, зачем ты это сделал?
– И ты осуждаешь меня?.. – грустно промолвил Лермонтов.
– Нет! Никогда! Может быть, и вправду моя любовь слишком трудна для моих плеч, но я готова нести эту тяжесть.
– Как долго я ждал этих слов… – заглядывая в ее глаза, прошептал Лермонтов. – Поедем отсюда, я провожу тебя.
Они вышли на улицу, им подали карету, и она покатилась по ночному Петербургу. Подъехав к дому, он помог ей выйти с кареты.
– Прощай, Михаил Юрьевич. Мы скоро увидимся. Но одно ты должен обещать мне, как сестре.
– Что? Говори!
Она взяла в свою руку руку Михаила Юрьевича.
– Беречь себя. Не только как поэта, но и попросту как Мишу Лермонтова.
Лермонтов нежно поцеловал ее руку.
– Ты назвалась моей сестрой, а я, следовательно, твой брат… Спасибо тебе, дорогая Эмма. Но… мне бы хотелось чего-то большего…
– Мишель, дорогой, я люблю тебя… Но ты ведь знаешь, что я повенчана, у меня есть супруг, которому я верна… И большее просто невозможно…
После некоторого раздумья Лермонтов, взяв ее руку, сказал с какой-то особой теплотой в голосе:
– Как я тебя понимаю, мой добрый ангел… Я думал много о тебе в последнее время, и, кажется, сегодня я получил ответ на все свои сомнения…
– Мишель, я прошу тебя не сердиться на меня и не выбрасывать меня из своего сердца. Мне будет очень больно…
– Никогда, Эмма, никогда… Поверь мне, ты навсегда поселилась там… Вчера я написал тебе небольшое стихотворение. Возьми его.
Лермонтов вынул сложенный небольшой лист бумаги.
– Когда ты его прочтешь, ты поймешь, что я все предвидел.
– Спасибо! Я сейчас лягу в постель, буду читать твое стихотворение и думать о тебе, мой милый Михаил Юрьевич. Ты только не уходи. Немножко пройдись вдоль дома… Я буду слушать твои шаги… Прощай!
Лермонтов поцеловал ее руку. Мусина-Пушкина скрылась в подъезде дома.
Михаил Юрьевич остался один. Светили звезды, взошла луна… Природа соответствовала его взволнованному сердцу. Он медленно пошел вдоль дома, потом вернулся и снова повторил прежний путь…
Мусина-Пушкина уже в постели открыла листок со стихом и, прислушиваясь к шагам за окном, принялась читать.
Графиня Эмилия —Белее чем лилия,Стройней ее талииНа свете не встретится.И небо ИталииВ глазах ее светится,Но сердце ЭмилииПодобно Бастилии.– Милый, милый Миша!!! Ничего ты не знаешь! Я очень тебя люблю… люблю… люблю…
И сон сомкнул ее глаза.
Лермонтов пришел домой далеко за полночь, почти утром. Он снял верхнюю одежду, зажег свечу и сел за стол. В голове теснился рой мыслей вокруг происшедшего. Он видел прекрасные глаза Эммы, а в ушах стояло злобное шипение «избранного» общества: «Выскочка!.. Выскочка!.. Выскочка!..»
Рука сама потянулась к перу, и вскоре из-под него появились слова, потом строчки…
Как часто, пестрою толпою окружен,Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,При шуме музыки и пляски,При диком шепоте затверженных речей,Мелькают образы бездушные людей,Приличьем стянутые маски,Когда касаются холодных рук моихС небрежной смелостью красавиц городскихДавно бестрепетные руки, —Наружно погружась в их блеск и суету,Ласкаю я в душе старинную мечту,Погибших лет святые звуки.И если как-нибудь на миг удастся мнеЗабыться, – памятью к недавней старинеЛечу я вольной, вольной птицей;И вижу я себя ребенком; и кругомРодные всё места: высокий барский домИ сад с разрушенной теплицей;Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,А за прудом село дымится – и встаютВдали туманы над полями.В аллею темную вхожу я; сквозь кустыГлядит вечерний луч, и желтые листыШумят под робкими шагами.И странная тоска теснит уж грудь мою:Я думаю об ней, я плачу и люблю,Люблю мечты моей созданьеС глазами полными лазурного огня,С улыбкой розовой, как молодого дняЗа рощей первое сиянье.Так царства дивного всесильный господин —Я долгие часы просиживал один,И память их жива понынеПод бурей тягостных сомнений и страстей,Как свежий островок безвредно средь морейЦветет на влажной их пустыне.Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,И шум толпы людской спугнет мечту мою,На праздник незванную гостью,О, как мне хочется смутить веселость ихИ дерзко бросить им в глаза железный стих,Облитый горечью и злостью!..Лермонтов опустил перо, перечитал написанное, поправил несколько слов… «О, как мне хочется смутить веселость их и дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью!..» – мысленно произнес он последние строки.
Он лег на постель не раздеваясь, заложив за голову руки, и снова погрузился в свои мысли, в которых были и счастье, и тревога, и пугающая неизвестность будущего. Наконец к нему пришел сон, который захватил его в свой плен.
В тот вечер в салоне Карамзиных собралось изысканное общество, человек около десяти. Кроме хозяйки, Софьи Николаевны, дочери известного историка и писателя, здесь были Жуковский, Глинка, Брюллов, Даргомыжский, Лермонтов…
Лермонтов сидел у чайного стола. Вид у него был грустный, лицо бледное с задумчивостью более обыкновенного.
– Михаил Юрьевич, дорогой, – обратилась к нему Карамзина, – вы сегодня совсем другой, молчите… Мне кажется, вы чем-то расстроены…
– Софья Николаевна, добрая душа, ну что меня может расстроить, кроме царской немилости. Кабы знал, где упаду, там бы соломки подостлал… Вчера мне сказали, что их величество в очередной раз вычеркнул меня из наградного списка. Двору я не мил. А это значит, что не видать мне отставки. Снова сошлют меня под чеченские пули…