Я слушал Алёшу и, честно говоря, ничего не понимал, о чём это он. Понял много позже, когда прошли годы и я попробовал претворить Алешину литературную задумку в жизнь. И странное дело. Сюжетные линии рассказа в голове сложились тоже отчётливо, а вот переложить их на бумагу оказалось настолько затруднительно, что мне несколько раз приходилось откладывать работу, что-то напрочь вычёркивать, переиначивать, перелицовывать, на какое-то время даже вообще положить работу в стол, как говорят в таких случаях - дозревать. С горем пополам я управился с ней. Что из этого получилось?
– судить читателю. Однако, понадобилось ещё какое-то время, чтобы утвердиться в мысли, почему этот рассказ дался мне с таким трудом. Всё очень просто. По количеству сюжетных линий он не укладывался в рамки рассказа, в них ему было тесно. Писать же большую повесть не входило в мои планы, изначально ведь настроился на рассказ, как и Алёша.

''СВАТОВСТВО РЯБОГО ДУДАРИКА''.

Маленькая повесть.

Светлой памяти моего любимого ученика,

безвременно ушедшего из этой жизни, посвящается.

– 1 -

'' Рябого Дударика хватил апоплексический удар, или как теперь принято говорить - инсульт. И случилось это в самый, что ни есть, неподходящий момент, во время сватовства. Он, уже заранее обдумавший, с чего начнёт предложение руки и сердца , казалось бы предусмотревший все возможные ходы и выходы предстоящего разговора со своей избранницей до последних мелочей, даже если тот повернётся в нежелательное русло, хотел было обратиться к хозяйке хаты Таиске Бариновой, но так и остался сидеть на табуретке у окна , держа в полусогнутой, онемевшей руке карманные часы ''Победа'' на поблескивающей толстой цепочке с истёртыми местами до желтизны звеньями, и, чувствовал, как неожиданно увеличившийся в размерах, разом переставший подчиняться сознанию язык, заполонил всю полость рта, да так, что и сам рот не открыть, и слова не вымолвить.

Рядом заливался захлёбывающимся, испуганным рёвом трёхлетний Витюшка, зажавший ладошками уши, ещё какое-то время назад мирно стиснутый его, рябого Дударика, коленями. Окинув нежданного гостя недобрым взглядом, от которого спина, потерявшего дар речи Дударика буквально прилипла к стене, метнулась к ревущему сыну напуганная мать, подхватила на руки, и, крича ему, Дударику, в лицо, что-то растерянно-несвязанное, повторяя несколько раз к ряду - '' часы - часы!'', как будто он должен был знать, что Витюшка на дух не переносит цоканья этих проклятых часов и именно потому полгода назад были остановлены старинные, доставшиеся ещё от старой Баринихи стенные ходики с начинающими ржаветь гирьками, напоминающими еловые шишки, безнадёжно застывшими теперь на полпути к глиняному полу хаты .

Только что это всё было в сравнении с тем, что неподвластная ему левая рука, всё ещё держащая луковицу карманных часов с открытой крышкой-стеклом, не разгибалась в локте, а попытка оторвать левую ногу в начищенном до блеска хромовом сапоге от пола горницы не увенчалась успехом.

Как-то разом в комнате установилась пронзительно-настороженная тишина и только с улицы доносился удаляющийся всё дальше и дальше плач Витюшки. Дударик понял: Таиска с сыном сейчас где-то на полпути к хате Дашки Коротихи, живущей на противоположной стороне улицы, той самой Дашки, что за вознаграждение в виде натуральных продуктов оказывала различного вида вспоможения, как то - принимала роды, выливала испуг у детишек, вправляла грыжи всем от мала до велика, лечила всевозможные вывихи, практиковала заговоры будь-то крови или рожи страждущим сельчанам и жителям ближайших хуторов и сёл. Сам же Дударик относился к такому обширному роду деятельности Коротихи с долей определённого недоверия и скептицизма ( самому приходилось сталкиваться с этой семейкой, только не с самой Дашкой, а её матерью, бабкой Коротихой), потому как, заике, считал он, необходимо просто какое-то время, чтобы перерасти недуг, а вправленные грыжи, рано или поздно давали о себе знать новыми неприятностями: взрослому от тяжёлого крестьянского труда уберечься на селе было практически невозможно, где он тут лёгкий? а у младенца изначально необходимо лечить первопричину заболевания и разобраться, почему дитя орёт днями и ночами напролёт.

Когда на смену чувству страха пришло осознание полной беспомощности, а надо было что-то предпринимать, ведь не сидеть же и ждать возвращения Таиски, Дударика охватил ужас. Мысли перемешались в голове, путались одна за другую, а подходящей, как на зло, не находилось. Прежде всего он осознал необходимость каким-то образом, каким, пока ещё не знал, сползти с табуретки на пол и попытаться добраться до двери, если это удастся, но вот дотянутся ли пальцы правой руки, которыми сейчас он нервно касался рубчика, оставленного после глажки утюгом на чёрном сукне полного галифе, до дверной щеколды, чтобы открыть самому дверь и выбраться в сенцы? К тому же на улице с раннего утра моросил затяжной осенний дождик, дорожку возле хат развезло (ему немалых трудов стоило пройти от грейдера до хаты Таиски, обходя и переступая лужицы в многочисленных выбоинах, чтобы не набрать в колоши, обутые поверх сапог мутно-желтоватой жижицы, но тогда он был в полном здравии и на ногах). Что же теперь? Не ползком же ползти по дорожке? Что станется с его совсем недавно справленными обновками? С предметом особой гордости, скажем, - первый раз одетыми галифе или с защитного цвета шевиотовым кителем полувоенного покроя? Хуже того, по пути он мог столкнуться с кем-либо из колхозников и тогда те смогли бы увидеть своего председателя в беспомощном состоянии, а этого ему меньше всего хотелось.

– 2-

С малых лет Дударик не отличался крепким здоровьем, рос хилым и болезненным, но как большинство крестьянских детей старался всегда и во всём помогать матери, Мотьке Гончарке, худощавой женщине с раньше времени постаревшим лицом: то огород прополоть, то натаскать в деревянную бочку для прогревания из неблизкого от хаты колодца воды, чтобы вечером полить огурцы и капусту, пусть ополовиненными, но всё равно такими тяжёлыми вёдрами, то нарезать серпом травы кроликам, то надёргать щирицы и лебеды для вечно голодного, целыми днями напролёт визжащего поросёнка. Мать работала почтальоном, ну-ка, потаскай полдня, а то и больше огромную кирзовую сумку, набитую письмами, газетами и журналами. Приходила домой никакая, тут не до огорода. Это Дударик хорошо понимал, потому и старался к её приходу прополоть и окучить картофель и не три-четыре рядка, как та наказывала, уходя на работу, а целых пять. Иной раз от нещадной жары ему становилось дурно, кружилась голова, подташнивало, и тогда он выбирал самый высокий и толстый стебель молодого укропа, обламывал его, устраивался в тени густого, растущего на меже куста бузины и, очищая от кожуры, принимался жевать. Пожуёшь - и, вроде как, легче становилось. А если это не помогало, подходил к бочке, опускал руки по самые плечи в начинающую нагреваться воду, мочил волосы, голову и шею. Иной раз его охватывало желание забраться в бочку и окунуться с головой прямо, как есть, в коротковатых штанишках, едва прикрывающих колени, с косой помочёй через плечо, застёгивающейся на большую жёлтую пуговицу, но это бы означало только одно, что потом надо будет сбегать к колодцу ещё пару раз, потому как вода выплеснется из бочки, пролитое пришлось бы восполнить, а этого по такой жаре, ему ой как не хотелось делать.

Вообще-то, звали его Фимкой, т.е. Серафимом. Но так обращалась к нему только мать и ослепшая вконец бабка. Взрослые же сельчане большей частью за глаза, а пацаны - так те прямо в лицо, могли бросить непонятное, и уж очень обидное - Дударик, прозвище, доставшееся ему от отца, которого он не знал.

Это случилось в конце гражданской войны. В село нежданно-негаданно нагрянул продотряд. Не сказать, что за всю войну в селе не было ни красных, ни белых, проходили как-то ''ваньки'', подкормились, те которые легко ранены были - подлечились и так же незаметно ушли, как и появились. Налетели в девятнадцатом кадеты, грабить особо не грабили, но ведь, опять таки, кормить-поить надо, да ещё фураж лошадям - вынь, да положь! Как не крути - расходы. А всё потому, что село не на обочине где располагалось: неподалёку железная дорога, связывающая Георгиевск с Ростовом, а через всё село - почтовый тракт, пролёгший от станции Нагутской до уездного села Александровского. Облегчённо перекрестились мужики, когда его стороной разбойничья банда ''волчьего полковника'' Шкуро пролетела, а о рейдах красного казачьего полупартизана, полуанархиста Вани Кочубея на железнодорожную станцию Курсавку и станицу Невинку сельчане узнали только по слухам, после произошедшего и снова перекрестились. Правда, в самом начале гражданской войны, когда в Медвежанской волости, запылали мужицкие сёла и хутора и начали гибнуть ни в чём неповинные люди, потому как в пределы северных районов Ставропольской губернии вторглись белоказаки с Дона и Кубани, огнём и клинком изничтожавшие зарождавшуюся на Ставрополье Советскую власть, на селе появился молодой командир Красной Армии, с обескровленным, осунувшимся лицом в сопровождении двух конных красноармейцев. Не слезая с усталого, понуро клонящего голову коня, он принялся агитировать мужиков, сгрудившихся вокруг сельского старосты Ефима Бондаря кряжистого, ещё довольно крепкого седобородого старика, идти на подмогу медвежанцам. Действие происходило на сходской площади подле церкви. Несмотря на ненастное утро день обещал быть солнечным. В корявых ветвях тополей охвативших сельский майдан в полуокружье, щебетали, радуясь неожиданно появившемуся солнцу, птички. У мужиков в головах своё: со дня на день надо выезжать в поля. А тут такое. Потому желающих воевать и подставлять свои головы под пули ради какой-то новой власти, среди присутствующих не оказалось. Честно говоря - от германской ещё не отошли.

Воякой красный командир, может быть, был и неплохим, а вот агитатором - никаким, потому что допустил такую оплошность, после которой любая агитация просто теряла всякий смысл. Приподняв за козырёк черной кожи картуз с красной звездочкой, чтобы поправить сползающую набок окровавленную повязку на голове, он сказал буквально следующее:

– Согласно приказа губернского комиссара все гражданы, способные держать оружие в руках, но отказавшиеся записаться в добровольческий отряд самообороны, будут считаться контрой и пособниками помещицкой и буржуйской власти. Именно поэтому они подлежат немедленному аресту с обязательной конфискацией укрываемого ими оружия! (Оружие у мужиков водилось причём, более, чем в достаточном количестве, - считай, каждый из вернувшихся с германской, что-то с собой принёс, да ещё с прихватом.)