Когда немцы оккупировали село, Серафим Иванович по совету матери, подался в бега к тётке на дальний глухой хутор. Первое время всё боялся, что о нём вспомнят, сыщут и тогда немцы в лоб могут спросить: это ж зачем ты, бригадир, всё остатнее зерно, что не успел вывести в эвакуацию самолично облил бензином и поджёг? Хорошо хоть в партию перед войной не вступил. Уже, было, и заявление написал, да спасибо матери, отговорила.

Оккупация продлилась недолго, немцы пока хозяйничали, колхоз разгонять не стали. Разогнать, как наследие ненавистных Советов, можно, да кому-то ж надо и ишачить задарма и на новую власть, а потом, когда Красная Армия в наступление пошла, не до того стало, драпанули - шкуры бы спасти. И только прошёл слух, что в селе восстановилась Советская власть, Серафим Иванович поспешил домой. На следующий день по возвращению его срочно затребовали в райком, (село сразу после освобождения стало районным центром). Тут и идти до райкома всего ничего, а пока дошёл - весь мокрый, рубаху хоть выжимай. В голову-то думки всякие нехорошие лезут, одна другой хлеще. А ну, как спросят, теперь уже советчики, а чего это ты, голубчик, в оккупацию прятался? Или опять-таки, про зерно напомнят, сожжённое? А того хуже, безо всяких разговоров, заберут ночью, как до войны бывало, и с концами. Пропаду ведь, сверлили мозг навязчивые мысли.
– Говорил же матери, - останусь, чему быть того не миновать! Так нет - беги! Вот и добегался. А с другой стороны - не успел порог хаты переступить, столько новостей, аж мороз по шкуре: Жуковых дочку забрали, за то, что переводчицей в комендатуре работала. И Баринову Таиску, что вместо него бригадирствовать осталась, как забрали, так до сих пор от неё ни слуха, ни духа. Вот так бы и остался! Словом, куда ни кинь, всюду клин!

Зашёл в райком, ноги, как деревянные, с сапогами не совладают. Навстречу - незнакомец, невысокого росточка, почти вровень с ним, в военной форме, правда, без знаков различия, но с какой-то медалькой на груди, а за ремень пустой рукав гимнастёрки заправлен, всё понятно - отвоевал своё. Неожиданно ручно поприветствовался. Жильниковым назвался, Иваном Данилычем, сказал, что теперь он новый секретарь райкома . И с ходу присесть предложил. Сразу отлегло от сердца. Вздохнуть облегчённо не успел, а тот - есть мнение, Серафим Иванович, выставить твою кандидатуру на должность председателя колхоза, как-никак ты до оккупации в руководящих работниках состоял.

– Так я, это, - замялся было Серафим, ещё до конца не веря своим ушам, с дуру хотел на слабое здоровье посетовать, да хорошо вовремя опомнился. И потому, сразу выпрямил спину и как-то осанисто приподнимая голову, но сказал тихо, - Не партийный.

– Ну, это решаемо, Серафим Иванович, - обнадёжил Жильников.
– Поработаешь, покажешь себя с положительной стороны, там видно будет.

– Ежели колхозники проголосуют, так я...

– Проголосуют, с крестьянством работать уметь надо, - опять успокоил секретарь райкома и улыбнулся.

На собрании Серафим Иванович сидел в гордом одиночестве, аккурат посредине длинной и шаткой лавки. С краешка, правда, по-первах, согнувшись, не отрывая глаз от пола, пристроился колхозный конюх хромоногий дед Первак, про которого говорили на селе - сапожник без сапог, потому как он сторожевал на опустевшей конюшне, что беспрестанно смолил самокрутку за самокруткой, да и тот, перед голосованием, покряхтывая, поднялся и пошлёпал к стенке, сначала прислонился к ней спиной, примостившись '' на корточках'', а потом и совсем исчез из поля зрения. В президиуме, за столом, крытым кумачом , сидела вдовствующая ''Гром-баба'', подменившая погибшего мужа в кузне ( навык к кузнечному ремеслу она получила, ещё в девках, когда какое-то время работала молотобойцем у мужа). У стола, опершись рукой о край, стоял Жильников и ровным, сходящим на монотонность голосом, говорил о том, какой урон нанесла немецкая оккупация краю и колхозу и какие усилия теперь предстоит приложить бабам, чтобы оказать помощь фронту и Красной Армии, для полного разгрома ненавистного врага. В небольшой комнатке бывшей сельской библиотеки было сумеречно, на улице уже смеркалось, под потолком стелились рваные шлеи табачного дыма. Бабы и девчата жались вдоль стен, подле пустых стеллажей для книг. За спиной Серафима Ивановича время от времени возникал шумок, сливающийся в сплошной, не проходящий гул и тогда ''Гром-бабв'' постукивала по графину, наполненному водой и прикрытому гранённым стаканом кончиком химического карандаша, призывая к тишине. Гул усилился, когда секретарь предложил кандидатуру на место председателя и до слуха Серафима Ивановича долетали обрывки шёпота: ''Таиску бы, ото б был толк, а этот, ни рыба, ни мясо!'' ''Где она сщас, Таиска-то?'' '' Так ото ж!''. Его так и подмывало повернуть голову, чтобы только одним взглядом присечь вредные разговоры. '' Опять Ульяна Глущенчиха воду мутит, какой же ещё чёрт, всё ей не так. Ладно, погоди у меня!'' Однако, по неволе, приходилось сдерживаться. Не оглянулся и когда шло голосование, чтобы приметить, кто не торопится поднимать руку. И облегчённо вздохнул, услышав, поспешно оглашённое секретарём райкома: ''Большинство!'' Так Серафим Иванович в одночасье, к добру ли, к худу, стал председателем.

Вскоре в селе нежданно-негаданно объявилась Таиска Баринова. При встрече любопытствующие бабы принимались пытать её, что, да как? Но та, спавшая с лица за каких-то полтора месяца отлучки от дома, только отмахивалась и клонила голову, чтобы не глядеть в глаза вопрошающей товарки, да время от времени вытирать слёзы краем замызганного рукава телогрейки. На следующее утро, едва начало сереть, она была уже на колхозном дворе. Ещё на подходе к кучно стоящим женщинам, Таиска увидела нового председателя, деловито прохаживающегося обособленно в сторонке, что-то говоря, деловито жестикулируя руками.

– Во-о!
– скривил в ухмылке рябое лицо Серафим Иванович, смерив подошедшую женщину прищуренным, по-мужски оценивающим взглядом.
– И подмога подошла. Значитца так, бабоньки, - продолжил он, - тепла, я говорю, ждать не будем, сегодня и начнём.

– А откуда начинать-то велишь?
– выкрикнула стоящая рядом Таискина соседка Ульяна Глущенчиха.

– По бля Церкового пруда, на взгорке земля уже протряхла, от оттеда и начнем, - пояснил председатель, указав рукой с вытянутым пальцем в сторону расположения пруда.

– Про чё это вы?
– спросила Таиска, вопросительно посмотрев на Ульяну.

– Та всё про то же. Пахать заставляе.

– Так ведь ни быков, ни лошадей.

– А мы для чего? Вот завместо лошадей, та быков и будем, - ответила Ульяна и взгляд её глубоко посаженных глаз в тёмных обводьях от постоянного недоедания стал обречённым и неподвижным.

И впряглись бабы попарно в два ряда по шесть человек в каждом в два букаря, на скорую руку потремонтированных ''Гром-бабой''. И из последних сил, надрывно храпя от натуги, да смахивая толи солёный пот, толи слёзы застилающие глаза, рвали жилы на нескончаемой пахоте. Пробовали затянуть песню про удалого Хазбулата, не получилась песня. Это когда в праздники, да за столами, накрытыми пусть нехитрой, но такой понятной и привычной, а самое главное сытной, знакомой с детства едой-закуской, да после пропущенной стопочки-другой, да под гармонь, рвалась она, эта знакомая с детства песня украшенная ладным трёхголосым протяжным распевом на широкий простор из тесноватой от множества гостей хаты, потому что сама душа требовала её в такие минуты. А сейчас, заглохла, - надо было беречь силы. В конце загонки попадали бабы, как по команде, на ощерившееся колючей, почерневшей за зиму стернёй, поле. И, казалось в такие короткие минуты роздыха никаких сил не хватит, чтобы подняться потом, но передохнув, поднимались, поправляли лямки из сыромятной кожи вожжей на плечах и, зажав их в кулаке промеж грудей, шли, низко клонясь к земле, отмеряя новые и новые метры дрожащими, негнущимися в коленях ногами.

Непогожий, без конца и края день начал тускнеть. Плотный, низом стелющийся с раннего утра туман стал рассеиваться, зато посыпала мелкая морось. Со стороны села, оглашая окрест гортанным голодным криком и шумом хлопающих крыльев, пролетело на ночёвку чуть ли не над самыми головами сбившееся в плотную стаю вороньё. И стало, вроде бы, темнее вокруг и ещё тоскливей и муторней на душе. Именно в этот момент появился председатель. Он пришёл с аршином на плече. Не поприветствовавшись, даже не подойдя к бабам, принялся обмерять узкую, тускло-чёрную полоску поднятой земли, после чего, воткнув аршин одной ногой в пахоту, достал из кармана ватника блокнотик и сделал в нём какие-то пометки комбинированным красно-синим карандашиком. Управившись со своим нехитрым делом, он снова водрузил аршин на плечо и зашагал в сторону села.