— Ой, Тонечка, ты где так умудрилась? — жалостливо вопросила собранная и немного растрепанная Настя.

Никогда не получалось у нее выглядеть вылощено и изящно. Но сейчас, Тоня знала точно, ей следовало позавидовать Настиному виду.

— Упала. — Голос прозвучал чужим и равнодушным. Хриплым. Тоне стало противно. — У тебя нет запасных чулок? Только плотных.

— Есть, но они же тебе велики будут, — виновато пролепетала Настя. — Слушай, Тонь, а если я дам тебе иголку и нитки? Может, заштопаешь свои?

— Ладно, — Тоня снова почувствовала глушащую пустоту. И почему она не могла сделать этого раньше?

— Вот и хорошо, — обрадовалась. Настя. — Я тебе с завтрака яблочко принесу, хочешь? Целых два?

— Одного хватит, — Тоня приняла в дрожащие руки иглу и нитку.

Она управилась с чулками как раз к концу завтрака и помчалась вниз, в зал. Вдоль длинных зеркальных стен уже строились балерины. Одни только натягивали пуанты, другие уже тянули ноги. Тоня устроилась в дальнем углу, куда реже всего проходили педагоги, и, усевшись, стала судорожно натягивать пуанты. Было больно и туго с непривычки. Резко, быстрее-быстрее растягиваться — еще больнее. До слез и шипения, а по-другому нельзя было. Она сама виновата: отдыхала два дня подряд, даже носочков не потянула. «И заслуженно, заслуженно», — ругалась про себя девушка.

Музыка в это утро не заиграла. Начищенные инструменты горбились под пыльной парусиной, зато госпожа Румянова строго держала счет — лучше любого барабанщика. Она проходила вдоль белых девичьих соцветий, щурилась, поджимала губы и у каждой находила недостаток. Ровнее. Выше. Мягче. Тонкий стек в ее костистых руках никогда никого не бил — и все равно внушал трепетный ужас девочкам помладше. Они подчинялись беспрекословно. Тоня морщилась.

Кроме госпожи Румяновой в зал никто не явился. Пока она проплывала к одной стене, у параллельной разгорались сплетни и разговоры, можно было схалтурить. Но если грозная мадам оказывалась рядом, приходилось выжимать из себя все и больше. Тоня уголком глаза следила за приближением величественной наставницы, хмурилась и думала о том, что можно бы грохнуться в обморок и не позориться.

Дверь в зал отворилась, и девчонки повскидывали головы. «Прокурор… прокурор… прокурор…», — в едва различимом шепоте Тоня уловила одно слово. И, хмурясь, поглядела на сутулый силуэт в длинном плаще и широкополой шляпе. Рядом с ним сдержанно выступала мадам Сигрякова. Она широким жестом обвела всю залу, кивнула на выход — мол, не уйти ли нам? Прокурор мотнул головой и, небывало громоздко для этих мест выступая сапогами, вышел вперед.

— Ничего страшного, девочки, — объявила мадам Сигрякова.

— Тянемся, тянемся! — прикрикнула, хлопнув себя по коленке стеком, госпожа Румянова.

Закованные в пуанты стопы взлетали вверх. Перекатывались под нежной кожей стальной крепости мышцы. Госпожа Румянова мерно считала, командовала новые позы и упражнения, а прокурор шел вдоль все тех же изящных букетов: белые, синие, розовые платья, атласные ленточки, летящие вслед за разбитыми потрепанными пуантами.

Тоня старалась ни на кого не смотреть. Нынче наркотики пользовались все меньшей благосклонностью у медиков и жандармов, и она помнила, как одна женщина в «Сиреневом восходе» сказала ей, что «эти сволочи нашу сестру издалече видят: по глазам чуют, как гончие по кровавому следу». С тех пор у нее и появилась привычка прятать глаза от блюстителей закона. Точно они могли всю душу вытянуть через ее прозрачные глаза, всю подноготную выпытать и весь воздух выдышать. Тоня их не любила, хотя никаких проблем с законом иметь не могла. Явных проблем.

— А это наша гордость, — мягко вещала Сигрякова. — Антонина Люричева, очень многообещающая барышня…

— Имела она близкие отношения с покойной Солжениной?

— Нет, девочки почти не пересекались…

«Васька умерла», — вздрогнула Тоня. А потом сообразила, что вопрошающий голос принадлежит вовсе не мужчине. Приятное женское контральто, сильно сдерживаемое, так что Тоня еле различила вопрос. Она подняла побледневшее, мокрое от пота лицо и взглянула прямо в глаза следовательницы.

— Попросите тоже зайти ко мне после занятий, — сонный, обманчиво-ленивый взгляд скользнул по Тоне и перешел к следующей девушке.

«Это она, — Тоня продолжала тянуться, морщась от боли, кривясь, выкладывая всю себя, чтобы отвлечься от мыслей. — Это точно она. А Ваську убили… и зачем-то нужна я…»

В коридоре у кабинета, который заняла следовательница, жались на лавочках вызванные мадам Сигряковой девушки. По большей части они были выпускницами: либо из Васькиной группы, либо из смежной. Лица у них, хотя и юные, выглядели усталыми и осунувшимися, движения томными и излишне нервными. Тоня сразу поняла: кокаинетки. И тем обиднее стало, что и она среди них — хотя на год младше и, вроде бы, куда свежее.

Тоня стояла, подперев стенку лопатками, и тянула гудящие от боли ноги. Краем глаза она следила за тем, как в кабинет по очереди заходят и выходят: Анфиса Редина, Александра Кручева, Ангелина Зельц. Даже в скромных ученических платьях они двигались изящно и легко, точно бутоны на воде. Плыли, гордо неся осунувшиеся лица с замазанными под глазами синяками, в каждом плавном движении храня нервозность и желание затянуться. Готовые примы на сцену далекого Мариинского театра. Только вот лучше Васьки никому из них не стать…