Из-за угла показалась безмолвная процессия монахов-доминиканцев, в надвинутых на самые носы капюшонах, так, что и лиц не разглядеть. Народ резво расступался, давая дорогу, Хайме пихали со всех сторон и он поспешил отступить подальше, к стене соседнего дома. За монахами, гулко громыхая на каждой колдобине, ехала телега запряженная двумя волами. На телеге стояла клетка. Хайме долго вглядывался, но так и не смог разобраться - человек одетый в лохматую шкуру? Зверь? Испуганно вжавшийся в самый угол...

– Вот горе-то, - сдавлено вздохнули у самого уха, тихо совсем, но Хайме услышал.

– Какое горе?

Вздохнувший дернулся, совсем не ожидая вопроса. Хайме тоже не ожидал, случайно вырвалось, уж очень интересно стало, что происходит. Тот замялся нерешительно.

– Так ведь, эта...

– А кто это?
– Хайме показал на клетку.

– Это? Так ведь это... ну, оборотень значит, выходит...

Хайме испуганно перекрестился, вот, святые угодники, чего только не увидишь! Правильно Филипп говорил: лучше в город не соваться, там нечисти всякой... спаси и сохрани!

– А куда его?

Человек почесал под шапкой вихрастую макушку. Он тоже, кажется, был не местный, не городской... деревенский скорее.

– На костер, знамо дело. Куда ж еще. Эх, жалко, хороший паренек был...

– Оборотень хороший?
– изумился Хайме.

Оборотней он никогда не видел, но слышал многое. Человек глянул с сомнением, поджал губы и тяжело вздохнул.

– Тильберт это, младшенький сын гуртовщика, - поведал неохотно.
– Смышленый паренек был, учтивый такой... Бывало, вот, встретишь на улице, а он: "здравствуйте, дядя Йост, как поживаете?" А на дудочке как играл, заслушаешься! А так... да что он псом иногда оборачивался, так это не со зла ведь! Это он с братьями овец пас... пастушек он был... эх... овцы-то его как слушались...

Цокнул сокрушенно, покачал головой.

Хайме смотрел во все глаза, пытаясь сообразить - стоит ли верить? Нет, наверно, не стоит, оборотень, как-никак! Оборотень это у-у-у! Вон, и на костер его. На костер за зря никого не будут! На всякий случай начал бормотать про себя "Верую", так, от дурного глаза, от неприятностей...

– Мы вот тут, эта, просить ходили за мальчика, - между тем говорил человек, словно наболело, прорвалось.
– Никому он плохого-то не делал, чего за зря душу губить? А? Как думаешь? Нет, говорят, бесовское отродье! Убирайтесь, говорят! Смотрите, говорят, как бы самих на костер не отправили. Что делать, так и ушли. Вона, как оно все...

Вона как.

За процессией шел маленький человечек с большим носом, в двухцветном черно-красном колпаке и дудел в трубу.

* * *

И все же, одно место Хайме не мог не навестить - Гельтский собор Святого Петра. Он был здесь однажды с братом, давным-давно, но до сих пор живо оставалось ощущения восторга и чуда открывшихся вдруг небес, ощущение света, льющегося с вышины. Столько всего случилось за последние дни - Хайме терялся вдалеке от дома, среди круговерти большого города. А молитва всегда помогала унять разбушевавшиеся чувства, успокоить разум, принести тепло и радость душе.

У низких, уходящих в глубину дверей портала, толпился народ. Хайме стащил шапку, осторожно протиснулся внутрь и замер, ожидая пока глаза немного привыкнут к полутьме после яркого апрельского солнца. На последние деньги раздобыл свечку - надо бы поставить, помолиться... Все вокруг казалось такое... такое...

Хайме робел с непривычки.

Он всегда был очень набожным, тетка Каталина приложила все усилия, чтобы воспитать мальчика в строгости и послушании. Нет, она любила его как родного! Может, потому и воспитывала. После того, как мать Хайме умерла при родах, а отец погиб где-то в далеких песках Хиджаза, тетка сжалилась и взяла бедных сироток к себе. Своих детей у Каталины все равно не было. Филиппу она позволяла делать все, что угодно и даже не бранилась почти, когда он убежал с мальчишками в город, посмотреть как там... Их, конечно, поймали по дороге, а дядя Густав тогда снял ремень и от души отлупил Филиппа по голому заду. Филипп выдержал молча, но потом жалобно всхлипывал всю ночь, а тетка Каталина всю ночь не отходила, сидела рядом и поила незадавшегося искателя приключений горячим отваром с душицей и зверобоем.

А вот Хайме долго не разрешали ходить дальше ворот. Лишь по воскресеньям, едва ли не за руку, тетка водила его в церковь, строго следила, чтобы он не забывал исповедоваться веселому и добродушному отцу Франциску, который при виде Хайме всегда хмурился и допрашивал, кажется, с особым пристрастием. Словно ожидал подвоха.

Тетка Каталина вздыхала.

– Смотри!
– грозила она мальчику тонким морщинистым пальцем, по поводу и без, - а то закончишь как твой отец!

Хайме обижался и никак не мог понять - что она имеет в виду. Сама-то тетка никогда не объясняла, только страдальчески закатывала глаза и заставляла молиться во спасение заблудшей души. Хайме молился, но понять не мог. Закончить, как отец? Отец был рыцарем, сражался в Палестине, Сирии и Египте, он был героем и погиб как герой, - так говорили все! Хайме никогда не видел его, да и Хендрик, наверняка, даже не знал, что у него родился младший сын. Младший сын младшего сына...

Хайме тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Шагнул вперед... и захватило дух!

Свет наполнял собой все! Насквозь пронизывал сотни цветных витражей, разбегаясь по гладкому серому камню россыпями драгоценных бликов - рубин, изумруд, сапфир и солнечный янтарь... алтарь тонул в этом янтаре, почти осязаемом, казалось, можно подойти и потрогать свет рукой! Тонкие пучки колонн - высокие, стройные, словно корабельные сосны, устремлялись в недосягаемую высоту, теряя вершины средь облаков. Да! Казалось, над головой лишь небо! Стены обходных галерей исчезали меж поднебесных витражей, янтарь растворял их без следа. И только тонкие косточки нервюр, изогнутыми стрелами теней расчертившие своды, заставляли поверить в рукотворность этих небес.