Борк-Шрам присел так, чтобы заглянуть в глаза Гвоздя:

– Говори.

– На мне правда чужая одежда, - прохрипел тот, жалея, что слова получаются такие истрепанные - как ветошь на нищем, как вынутое из древней могилы полотно знамени пралюдей.
– Я снял ее с человека, который, когда я его нашел, был мертв уже сутки, если не больше. Он утонул. Есть в Соснах хотя бы один врачеватель?

Конечно, врачеватель был - и Кайнор знал это. Но Гвоздю требовалось завладеть вниманием толпы, увлечь их мысли в другом направлении. Чтобы ни у кого и тени подозрения не закралось, что он врет или что история, которую он им расскажет, может быть полуправдой. Пусть даже Кайнор собирался рассказывать все лишь в самом крайнем случае.

Шел, нашел, поменялся одеждой. А откуда шел, почему поменялся - кто об этом задумается? Борк-Шрам, но Борк промолчит. Главное, чтобы остальные...

– Господина Туллэка сейчас позовут, - крикнул кто-то из толпы.
– А зачем?..

– Человек, с которого я снял одежду, лежит на берегу реки. Я отведу вас туда, и пусть ваш Туллэк определит, от чего тот умер. Это на случай, если вы не поверите собственным глазам и никогда не видели утопленников.

– Никуда ты не пойдешь, - мстительно усмехнулся широкоплечий.
– Здесь полежишь. А мы сами сходим-поглядим. Все равно тело братана нужно будет сюда нести, - объяснил он Борку-Шраму.
– Ну, не прямо сюда, - добавил, увидев нерадостное выражение лица трактирщика, - а в Сосны. Вот и разберемся.

– Дождитесь таарига и идите вместе с ним, - сказал Борк-Шрам. Господин Туллэк скажет, от чего умер твой брат. А таариг - какое отношение к этой смерти имеет наш пленник.
– Трактирщик, разумеется, не хотел, чтобы кто-то догадался о его знакомстве с Кайнором. Тот очень хорошо понимал его, Гвоздю и в голову не пришло бы обижаться за это на Борка-Шрама.

Да уж, кроме как на самого себя, обижаться не на кого! Утопленник ведь предупреждал...

Что-то - не мысль даже, а легкая дрожащая тень воспоминания всколыхнулась вдруг в Кайноровой голове. Какая-то... темнота... да, темнота, коридор или зал, погруженный в темноту, заполненный ею от пола до потолка, и он, Кайнор, лежащий на небольшом каменном возвышении, с раскинутыми в стороны руками, с глазами, уставившимися в невидимый свод. Но свод точно был, с него на Кайнора сыпались пыль и мелкие клочки паутины, как будто там что-то двигалось - и эти падающие пылинки отмечали движение невидимого чего-то. Испугался ли Кайнор? Да - сейчас; а тогда он попросту не понял, что происходит. Он спал? Кажется, спал. Кажется, это случилось, когда...

Его отвлекли, вернули к реальности - в "Трех Соснах" намечались кое-какие изменения в составе толпы-с. Причем настолько серьезные, что дородная бабища, по всему - жена утопшего и матушка конопатой Матиль, перестала картинно убиваться и отодвинулась с центральных позиций, которые занимала, к стеночке. А потом и остальные расступились, пропуская в трактирчик средних лет мужчину с уже наметившейся лысиной на голове и значком таарига на зеленом кафтане. Лысина и значок блестели одна ярче другого, а вот взгляд у местного таарига был тусклым, словно тот спал на ходу.

– Этот?
– не сказал, а зевнул таариг.

– Этот!
– истово отозвался широкоплечий.

– Что говорит?

– Что не убивал.

– Это все говорят, - поморщился таариг.
– Еще что?

– Что братан мой утоп, ваш`справ`дливость!

– Место указать берется?

– Да мы сами найдем, по следам, а этот... пусть лучше тут побудет, а? Это ж его на себе волочь... а вдруг еще сбегёт, паску...
– широкоплечий наткнулся взглядом на по-прежнему мутно-сонные глаза таарига и иссяк.

– Борк, выбери, кого хочешь, для охраны, и чтоб долежал тут в целости и сохранности, пока мы вернемся, - бросил таариг трактирщику.
– То есть, бить можешь, если нужно, но чтоб говорить потом мог и соображал. И хотя бы один глаз целым оставить. Понял?

– Да, ваша справедливость.

– А ты, ты, ты и ты - со мной. Ты - лошадь приведи, да живо! Повезем на ней покойника. Господину Туллэку, как явится, велите, чтоб тут нас дожидался. А остальным - разойтись, - скучающе велел он толпе.
– Или вы уже с графского поля урожай сняли?

"Ага, - невпопад подумал Кайнор.
– Значит, не цыплят они считают, а урожай снимают. Хэ!.."

Народ, следуя повелению власть придержащего, рассасывался. Только у входа застыли отобранные Борком-Шрамом громилы да Матиль решила, что ее сказанное тааригом не касается. Дождавшись, пока одни уйдут, а другие потеряют к ней интерес, она подошла к столу, на котором лежал распятый, что твоя священная жертва, Кайнор.

Теперь-то он понимал, почему конопатая отвечая, не смотрела ему в глаза. Видимо, по дороге в Три Сосны разглядела, во что одет ее спутник. Он мог бы и догадаться, что дочка узнает одежду отца!

Гвоздь постарался повернуться так, чтобы видеть Матиль. Та стояла, сосредоточенно разглядывая его побитое, с подсыхающей кровью лицо.

– Я не убивал твоего отца, - сказал ей Кайнор.
– Все было именно так, как я рассказал.

– Я знаю, - улыбнулась она.

И только сейчас Гвоздь заметил, что зрачки у девочки вертикальные, а радужка - золотистого цвета.

* * *

В тот самый момент, когда Иссканр стоял перед Змеиным мостом и решал, как поступить с собственным будущим, в Северном Сна-Тонре, в квартале ступениатов, у рынка Срезанного Кошелька, четверо головорезов сидели в засаде. Они поджидали добычу - не кого-то конкретного, а просто любого припозднившегося путника. Один из них, долговязый, в шляпе с пером ворона, смотрел при этом на лежавший у него на ладони камешек молочного цвета размером с пуговицу. Остальные с надеждой вглядывались в ночь и на языке жестов спорили о достоинствах девиц из заведения Носатой Грикке.