Что ж, он сам просил об этом.

Ати отвернулся от окна и решил, что исполнил все, что требовалось от него сегодня. Можно было, наконец, идти к себе.

Он, однако, не угадал. Сколько раз за утро гнал от себя эту мысль, сколько раз запрещал себе обратиться за советом - ведь вести не могли не дойти. Но оказалось, встреча все равно предстояла.

– Госпожа просила позвать вас, - сказала с порога девушка.
– Она хочет видеть сына.

На покои матери приходилась половина второго этажа; большая половина. Иногда Ати казалось, что эти комнаты существуют совершенно отдельно, словно они часть другого какого-то места. А иногда - что они самое сердце дома, вокруг которого тот выстроен. Он бывал в них редко, в месяц раз или два. Мать куда охотней спускалась сама, чем принимала гостей. Но и это случалось нечасто. Спроси кто Ати, он не смог бы ответить, хотел бы или нет изменить порядок вещей.

Поднимаясь по лестнице, он пытался угадать будущее. Мать, конечно, узнала о случившемся. Но что подумала? И что хотела сказать? Отец был и ближе ему, и понятней. Насколько проще оказалось бы всё, успей тот вернуться.

Но отец на его месте тоже сомневался бы, чего сейчас ждать.

Меана Ти-це, которую в знак уважения к прошлой семье все еще называли "надми", вышла замуж не по собственному желанию. Брак был связью, соединившей чужеземного торговца с городом, в котором тот добивался права вести дела. Потому что город тоже нуждался в ком-то вроде Болуса Кориса. Годы наполнили союз уважением, но не сточили незримой стены. Ати, впрочем, знал, что отец любит мать. Однако не был уверен в ее чувствах даже к себе.

Против обыкновения, на площадке его никто не встретил. Матери прислуживали три девушки, и обычно одна из них брала на себя роль проводницы. Надми могла услышать шаги еще у подножия лестницы, такой острый был у нее слух, но доставшийся по наследству обычай следовало блюсти. Выйдя замуж за чужестранца, мать не переняла его уклада жизни. Не переняла почти что ни в чем.

Это разделяло родителей очевидней всего, но Ати видел, что суть в другом. До этого дня ни разу не пытался подобрать слов, которые выразили бы ее, и, конечно, не сумел подобрать сразу. Он, впрочем, пришел сюда не за тем.

Благоуханный воздух вокруг стоял тих и прохладен. Резной орнамент вился по арке, а коридор за ней уводил вглубь. И Ати вошел.

Мимо драпировок, мимо спускавшихся с потолка цепочек, по желто-красным циновкам. Все это не было частью комнат впереди, истинной частью, только предваряло их, самое большее - не противореча. Как будто требовалось что-то, что служило бы границей.

Каждый раз, проходя по этим циновкам, Ати пересчитывал полосы. Желтых было на одну больше, и это упорно казалось ему неслучайным. Казалось предтечей. А потом он поднимал взгляд и был уже внутри.

Лазурный, зеленый - тот, что восходит к молодой траве, - и желтый, соломенно-желтый, цвет той же травы солнечного посмертия. Ати, как сборщик шепти, смотрел всегда и во всем на цвета. Здесь в убранстве их было всего три, но каких ярких, чудесных каких. На входе в комнаты матери он всегда замирал.

– Ты пришел, - сказала она и поднялась с подушек.

Ати склонил голову: потому что этого требовал обычай и потому что того же требовали чувства, и прошел вперед. Но не он один. Мать спустилась с возвышения навстречу.

– Атех, - положила ему на плечи руки.
– Атех, - провела ладонью по груди.

А потом отстранилась: и телом, и душой. Ати знал, что больше она не прикоснется к нему до самого расставания.

– Да, ведь ты звала.

Год шел за годом, и вот он уже стал выше ее. Никогда прежде не сознавал этого так остро.

Редкого для ее народа льняного цвета волосы мягко спускались по плечам матери. Однако в тонких чертах мягкости не было, и твердо, ясно зеленели глаза. Из зеркала на Ати смотрело очень похожее лицо, но он не находил в себе ее строгости. В движениях же и вовсе не было сходства. Худая даже в ее возрасте, очень миниатюрная, Меана Ти-це не делала, казалось, ни одного случайного жеста.

Но как же легка при этом была. И словно воспоминанием о чем-то до сих пор изящна.

– Расскажи мне, - повлекла она его за собой, снова села на подушки. Лазурная ткань платья волной легла у ног.
– О том, что случилось вчера и сегодня.

– Ты спрашиваешь о... дяде?
– слово все еще давалось Ати с трудом.

– Да. Я спрашиваю о Лайлине Кориса. Что он умер, я знаю. Но зачем приехал сюда? Этого мне не расскажет никто, кроме тебя.