-- Я не насылала чуму! Пожалуйста!
– - Майла рыдала, а ее румяные щечки были все такими же безупречными, и глаза не покраснели.

 -- Зажмите ее руку, -- приказал Дойл теням, и те подволокли тиски, схватили ладонь ведьмы, зажали запястье так, чтобы нельзя было пошевелиться. Дойл протянул руку, и ему подали щипцы. Они обжигали холодом металла, но Дойл понимал -- он должен это сделать. Должен получить признание и заставить ведьму заплатить за то, что она едва не уничтожила столицу.

Он мог перепоручить дело палачу, но не собирался делать этого. В глубине души он, пожалуй, хотел отомстить за собственные муки во время болезни. Ее казни вполне хватило бы.

Однако эта пытка была не только для ведьмы, но и для него. Если бы он был внимательнее, наблюдательнее, если бы работал лучше -- ведьма не сделала бы то, что сделала.

 -- Намордник, -- приказал он, хотя и сомневался, что одуревшая от боли Майла сможет колдовать. А потом рывком, быстро выдрал из нежного пальца тонкий полупрозрачный ноготок. Кровь хлынула, брызги попали Дойлу на руки.

Если бы не намордник, от крика заложило бы уши. Майла затряслась и обмякла -- потеряла сознание.

Ее окатили ледяной водой, ударили по щеке -- и она снова открыла глаза. Опять сняли намордник, и Дойл повторил:

 -- Зачем ты наслала чуму на Шеан?

И Майла заговорила. Про то, как ненавидела своего отца, как хотела власти и поклонения, как взывала к самым черным силам, чтобы погрузить город в пучину смерти.

 -- Грейл знал?
– - вспомнил Дойл казненного лорда, за которого однажды просила Майла. На мгновение ему показалось, что в ее глаза мелькнуло непонимание, но потом она заговорила снова.

Да, знал и был ее сообщником, да, она поддерживала заговор лордов, которые пообещали ей титул и, возможно, даже корону. Да, она убивала кошек и козлов, чтобы закрепить чары.

Если бы статуя ожила и заговорила, она говорила бы именно таким голосом -- неживым, лживым, пустым. Но признания были -- и их было достаточно, тем более, что Дойл видел ее колдовство. Когда она договорила и кулем упала на пол, на ее лице снова застегнули намордник, а Дойл объявил:

 -- Данной мне королем властью милорда-протектора я приговариваю тебя, Майла Дрог, к смертной казни через...
– - он вспомнил свое обещание и решил сдержать его: -- через отсечение головы и последующее сожжение. Тебе отказано в разговоре со святейшим отцом и в праве очистить свою душу перед смертью. Казнь состоится завтра в полдень на городской площади.

Майла ничего не сказала и не подняла головы. Дойл сделал знак сковать ее и стеречь как можно тщательней, а сам вышел из камеры и склонился над бочкой с ледяной водой. Сначала хотел просто вымыть руки, но с едва осознаваемым раздражением понял, что они ходят ходуном. Зачерпнул воды и плеснул в лицо, надеясь, что холод приведет его в чувство и устранит и дрожь, и металлический привкус во рту. Не помогло.

Он не жалел о том, что сделал и что решил. Но дорого, очень дорого заплатил бы за то, чтобы это были не его деяния и не его решения, а чьи-нибудь еще. Чтобы можно было гордо восседать на норовистом жеребце и вслушиваться в ликование толпы, принимать восторги и поклонение, и чтобы руки никогда не обагрялись кровью преступников -- только врагов, выходящих против него с мечом.

К сожалению, он не мог. И, хотя он знал, что Майла виновна, отчетливо понимал, что ее крики еще не раз разбудят его среди ночи.

К себе в покои он шел медленно, словно боялся чего-то и пытался отложить встречу со своим страхом. "Проклятье!", -- по привычке пробормотал он. Нужно было успокоиться. Он просто допросил ведьму -- ничего больше. И это была не первая ведьма у него на допросе. И ее оболочка -- просто фальшивая картинка, скрывающая мерзостную сущность.

Дойл не мог сказать, почему чувствует себя настолько отвратительно и не успел найти в себе ответ на этот вопрос -- возле двери в его комнаты стоял Джил: напряженный и как будто испуганный.

 -- В чем дело?
– - спросил Дойл.

 -- Милорд, -- вздрогнул мальчишка, -- я не смог ее выпроводить, она сказала, что должна вас увидеть и подождет, даже если...
– - он сглотнул, -- придется ждать всю ночь. Я проводил ее в столовую и подал вина...

Дойл даже не стал спрашивать, о ком идет речь. Только одной женщине достало бы бесцеремонности на то, чтобы ворваться к нему в покои ночью, и властности, чтобы так напугать Джила.

Дойл глянул на слугу, раздумывая, не влепить ли ему затрещину за то, что не может справиться с женщиной, но понимал, что совершенно не хочет этого делать. Кроме того, сердце привычно глухо застучало где-то в горле, а к щекам прилила кровь. На этот раз -- от стыда. После подземелья и пыток ему, он знал, будет стыдно поднять глаза на леди Харроу. Он была выше этого, чище, на ее руки никогда не брызгала чужая кровь.

Она сидела на стуле возле камина: ее спина, как и всегда, был безупречно прямой, подбородок горделиво запрокидывался, маленькие руки спокойно лежали на коленях. Услышав стук двери, она обернулся, поднялась и тут же присела в реверансе. Дойл поклонился -- и замер, не зная, что говорить. Он схватил ведьму, потому что должен был, но сейчас, видя покрасневшие глаза леди Харроу, почти физически ощущал ее боль от потери подруги.

 -- Простите за вторжение, милорд Дойл, -- произнесла она.