– Старостина дочка сегодня сгорела.

– Как так сгорела? Кажись, и пожара не было, – уставив свои волчьи глаза на него, вопросил каторжник.

– Сбежала, вот что.

Осип задрожал от злости.

– Я понимаю, куда она девалась: её приказчик с урядником увезли, нас тобою провели, сердито высказался Чуркин.

– Значит, в дураках нас оставили, но за это они дорого и поплатятся, – сквозь зубы протянул каторжник. Такую обиду прощать нельзя. Нет, каков приказчик! Простотой всё прикидывался, да ластился ко мне, а сам, вишь, какую штуку выкинул, на-ко-сь тебе, ловко подъехал.

– Урядник, должно быть, всему головой был, а ему где бы на такую штуку подняться.

– Может быть. Ты, атаман, побывал бы старосты, да послушал, что они поют теперь.

– Нужно, так сами придут.

В избу к Ирине Ефимовне вбежала хозяйка дома, бледная, перепуганная, точно как будто над ней какая-нибудь беда висела.

– Слышала, Иринушка, дочка-то Старостина пропала? – сказала она.

– Как же, слышала, вот оказия-то приключилась!

– Все сараи, мать моя, обыскали, нет, как нет, точно сквозь землю провалилась. Думали, не повесилась ли она где-нибудь; да нет, не оказалось, теперь так все руками и разводят. Вот грех-то тяжкий случился.

Ирина Ефимовна молчала, она понимала, куда исчезла Степанида, но говорить о том побаивалась. «Не равен час, думала она, муж рассердится: «Не твоё, мол, дело, в. такие дела впутываться». Желая не подать хозяйке дома виду, что она что-либо знает. Ирица Ефимовна хладнокровно расспрашивала у своей гостьи подробности о Степаниде, и та ей рассказывала, как слышала о том от своих соседей.

– А в доме-то у старосты была ты? – спросила жена разбойника.

– Как же, мать моя, заходила, старуха так без памяти и валяется, да всё причитает какие-то несвязные слова, точно она и разумом-то рехнулась.

– Сам староста что говорит?

– Ходит, повеся голову, точно чумовой какой.

– А кузнец с сыном там, что ли?

– Как же, сейчас из села вернулись, обедни не достояли, оба сидят, да глазами только хлопают; а народищу в избе и около неё страсть сколько! Вся деревня сошлась, точно на поминки какие.

– Как не сойтись! Небось такой беды ещё и не было никогда в деревне: на глазах девка пропала.

– Но куда? – Скажи, никто в разум не возьмёт: Да ещё в такой день, под заутреню.

– Ночные сторожа, небось, видели, куда она пошла?

– То-то, что нет, говорят, она и на улицу не выходила.

– Чудно как-то.

– Наум Куприяныч дома? – спросил старик-кузнец, отворив немножко дверь избы.

– У себя, он в светлице, небось, – ответила Ирина Ефимовна.

Кузнец вошел в светлицу, Чуркин принял его очень любезно и дал понять Осипу, чтобы он удалился.

– Ну, что хорошенького скажешь, друг любезный? – обратился разбойник к пришедшему.

– Да разве ты, Наум Куприяныч, не слыхал, что у нас в деревне случилось? – сказал тот.

– Слышал, что девка у старосты пропала… Так что ж? Найдётся, – куда ей деваться.

– Все оглядели, нигде её нет. Староста и мы совсем с ног сбились. Сходи, навести его.

– Пожалуй, пойдём вместе.

– Сделай милость, хоть ты его утешь, а то он заговариваться с горя начал.

– Охота ему из-за пустяков с ума-то сходить: пропала, так туда ей и дорога.

– Детище, небось, неразумное, как её не пожалеть, говорил кузнец, выходя с разбойником на улицу.

У дома старосты толпился народ, расступившийся перед Чуркиным, чтобы дать ему дорогу, встречая ею поклонами. Изба была переполнена женщинами и девушками, подругами Степаниды; при входе Чуркина вошли в избу и ребята. Староста сидел около стола, облокотившись на него руками, с опущенной головой; Чуркин подошёл к нему, ударил его по плечу рукою и сказал:

– Будет тебе, старина, горевать-то, успокойся.

Староста поднял голову, поглядел на разбойника, заплакал и бросился его целовать.

– Успокойся, говорю, беда не велика: поищем дочку, может быть, где-нибудь и окажется.

– Наум Куприяныч, друг ты мой, помоги, пожалей старика в горе таком, – говорил староста.

– Где же твоя старуха-то?

– Там, в светёлке, горюет, – обнимая Чуркина, ответил староста и вышел с ним из избы.

Мать, лишившаяся своей любимой дочери, лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и плакала; около неё стояли старухи и молча глядели на неё; при появлении старосты с его гостем, они отошли в сторонку.