– Если я не выпью сейчас чего-нибудь горячего, даже огневого...
– начал с пономарской интонацией Тихон, и Дани прервал его, скомандовал:

– Те, кто любит меня, за мной!
– и устремился в снежную мглу, шагая под странным наклонным углом из-за тяготящего мокрого рюкзака. Мы семенили за ним, как утята. Мы ввалились в "Москву-Берлин", растеклись за ближайшим свободным столиком и заказали кофе. Вокруг отдыхала клубная молодежь - не менее изможденная, но чуть более сухая. Я стянула с головы шапку - волосы слиплись и лежали тошными сальными волнами. Дани сбросил капюшон, делавший его похожим на католического падре, и короткие волосы взошли вокруг его головы, словно пушистые солнечные лучи. Тихон окуклился и предпочел остаться как есть.

– Странно, что ты еще не читаешь, - сказал он мне ехидно.

– Не могу. Все дрожит перед глазами.

Нам подали кофе. Я обхватила ладонями свой латте и впитывала его тепло, восходящее от пальцев и ладоней - дальше и выше. Дани и Тихон высокомерно отхлебывали черную, как нефть, пахучую жижу из крошечных чашечек.

На пороге возникли два мажора в куртках как у летчиков - высокие, одинаковые и ровные, как лыжи. Они прошли мимо нас в соседний зал, но что-то их там не устроило, мажоры вернулись и пристроились за ближайшим к нам столиком. Один из них таращился неотрывно то на меня, то на Дани, и я, как Вольф Мессинг, могла читать его мысли. Мы с Дани не близнецы, но очень похожи - маленькие, белые, у нас одинаковые высокие скулы и подбородок острый, как у масти "черви". Носы, правда, разные, и рот у Дани бутончиком, а у меня - кривоватой брюзгливой скобкой. И стрижки похожие - лохматый истерзанный шар. Люди нас, конечно, не путают, но испытывают определенные трудности, пытаясь определить, кто мы друг другу и какого мы пола.

Мажор таращился-таращился, потом приблизился, попросил прикурить, и невысказанный вопрос так и мерцал в его глазах. Такие вопросы не задают незнакомым людям в пять утра. Дани протянул ему зажигалку, и любознательный юноша придержал его руку в своей, фиксируя пламя, и разглядывал украдкой, мужская рука в его руке или женская. Напрасно, ей-богу - Дани рыцарь интеллектуального труда. У него нежные лилейные ручки.

– Не мучайтесь, это мальчик, - не выдержала я. Подсказала.

– Извините, - он отпустил Данину руку и попятился восвояси. Он был красивый и никакой, с незамутненным лицом округлой яичной гладкости. Я фраппировала его, несомненно.

– Нужно идти ловить такси, - напомнил Тихон, - хватит кадриться.

Дани, звезда интеллектуального труда, расплатился за всех нас и набросил на голову свой капюшон, вернувший ему сходство со зловещим иезуитом, мы подхватили рюкзаки и вышли - на улицу, под снег.

Мы простились с Тихоном - спровадили, наконец, с глаз долой. Ржавая трясущаяся машинка доставила нас до дома. Дани повернул ключ в двери, и болонка Герка - полное имя Герой - шаром выкатилась к нам под ноги. Я взяла Герку на руки и шепотом уговорила не брехать - все наши еще спали. Занималось сладостное субботнее утро. Дани взял в морозилке пиво, в котором плавали острые кристаллики льда, и с этой седой запотевшей бутылкой забрался в постель.

– Иди ко мне, систер, - пригласил он и меня, но я включила компьютер и села перед мерцающим экраном, с трудом разлепляя ресницы. Ночные рельсы стояли перед моими глазами, и, когда я смотрела на них зачарованным взглядом - сомнамбулическая история ударила меня в сердце, как баскетбольный мяч ударяет школьника на физре. Графоманский зуд похож на голод и чесотку одновременно. Я не могла не... Белый лист ужасал, конечно, но я зажмурилась, проморгалась, и набрала бесстрашно название самой первой своей главы:

1733 (лето). Господин Смерть и господин Ничто

Белая ночь перебирала силуэты на другом берегу Невы призрачными своими перстами. По реке косяком шли лодки, разукрашенные наподобие венецианских гондол - двор возвращался с ночного катания. В неверном свете набеленные лица царедворцев как будто фосфоресцировали - словно физиономии упырей. Василий Прокопов, по прозвищу Копчик, подканцелярист Тайной канцелярии, из бойницы в крепостной стене наблюдал за движением лодок в небольшую подзорную трубу, вглядывался в лица придворных звезд и пробовал угадать - кого из них вскорости ждать ему в гости. Здесь же, на стене, среди бутылок и нехитрой снеди, копиист Аксель Пушнин и лекарь-прозектор Ласло Ковач вели между собою престранный диалог:

– Нумер четыре временно выбывает, нумер пять опускается на десять пунктов, - с пономарской интонацией произнес лекарь.

– Как я понимаю, все сейчас ставят на шестнадцать?
– спросил его Аксель.

– Определенная ажитация, несомненно, присутствует, - туманно отвечал Ласло.

– Как думаете, господа, кто из баловней судьбы, проплывающих под нашими стенами, вскорости пожалует к нам в гости?
– Копчик с трубою в руке повернулся к товарищам и сделал широкий, несколько театральный жест. Товарищи переглянулись и одновременно расхохотались:

– Просветим его?

Копчик в питерской канцелярии был человеком новым. Месяц тому назад прибыл он из московского полицейского управления, откуда выписал его Андрей Иванович Ушаков. Копчика такая перемена участи не обрадовала, но и не очень-то огорчила. В Москве товарищи его обижали - длинношеий Копчик, робкий, как защипанный гусенок, стеснялся всего, носил очки и впридачу ужасающе заикался. Горластые недоросли из московской канцелярии избрали его жертвой своих немудрящих экспериментов - гадили в стол, например, или подтирали свежепереписанными протоколами все свои непристойные отверстия. Причиной тому могла быть простейшая зависть - тихоня Копчик лучше многих умел из разрозненных охов и всхлипов потерпевшего, из невнятных, перемешанных с матерком показаний свидетелей, из отчаянных, в крови и харкотине пополам с выбитыми зубами, признаний обвиняемого - собрать четкую, красивую, абсолютно логичную конструкцию. В Копчиковых протоколах всегда прозрачно все выходило и ясно, и словно свежий ветер гулял - так грамотно и отчетливо разложены были события, по ящичкам и полочкам. Этот Копчиков талант и оценил начальник Тайной канцелярии, незабвенный Андрей Иванович Ушаков, подчиненными своими прозванный Андрей Иванович Настоящий.