На отца она даже не смотрела. А Раечка все кидалась на его гроб, а когда гроб ушел под землю - кидалась на землю. Дани ее уже не удерживал. Дед подошел и обнял меня и мать, как сова крылами:

– Одни мы остались...

Раечка услышала его и завыла.

А еще через три дня наш новый родственник Дани позвонил и сказал, что Раечка наглоталась таблеток и лежит теперь в Кащенко. И ему некого попросить больше о помощи - сам Дани улетает в Гренобль, а Раечку нужно регулярно навещать и морально поддерживать. Мы с мамой поехали к ней - глупые, добрые самаритянки.

Казалось бы, чокнулась только Раечка. Но нет, с ума сошли мы все. Мама и Раечка сдружились. То ли общее горе объединило их, то ли необходимо было кем-то срочно заполнить пустующий кластер одинокой души... Раечка сдала свою квартиру и переехала к нам, благо в пятикомнатной сталинке мог разместиться хоть цыганский табор. Переехал и Дани, блестящий инженер-биохимик. Он учился на последнем курсе Бауманки и был уже ангажирован научным содружеством Гренобля. Выражаясь языком Казимира Вальденлеве, получил высокий агреман. А я... а я - увы... Студентка-заочница, младший экономист в конторе "Рога и копыта", кэш-флоу в экселе... Мы только внешне были с Дани похожи. Я хоть и могла цитировать страницами Мисиму и Кьеркегора, проку-то - будущее мое было крест-накрест перечеркнуто.

Раечка не работала, вела хозяйство. Антидепрессанты и религия кое-как примиряли ее с жестокостью внешнего мира. Мама моя руководила небольшим издательством, балансировавшим на грани разорения, дед-плейбой числился номиналом в пяти конторах для банковской обналички - но хотя бы гулял на свои. Дани учился, работал в лаборатории и готовился вот-вот оттолкнуться мысочками от грешной земли и взмыть навстречу свершениям. А мы с Геркой - тупиковые ветви эволюции - жили как сорная трава.

Раечка налила мне чай и выложила булочку. Булочку подавала она на прозрачном блюдце ломоносовского фарфора - как в лучших домах.

– Почему ты дома?
– спросила Раечка.

– Я в отпуске, - я отпила из чашки, обожглась и ободрала булкой обожженный язык, - хочу отоспаться и написать книгу.

– За две недели не напишешь хорошую книгу, - засомневалась Раечка, - разве что бульварный роман.

– Так у меня и не выйдет хорошей, - отвечала я, - но я хотя бы начну.

Раечка накапала себе в чашку настойку пиона - она всегда пила пион по утрам. Она до сих пор боялась, что кто-то еще в семье умрет.

– Ты дашь мне потом почитать?
– спросила Раечка, - О чем будет твоя книга?

– Я сама еще толком не знаю, - Герка потянулась с моих колен и нагло выкусила кусок булки. Отбежала, принялась угрызать, давясь и прижимая лапкой, - Я еще не додумала, Раечка. Наверное, как-то так:

эта фантазия, когда Ромул лично стреляет в тебя;

когда Ромул, блядь, лично входит и честно стреляет в тебя...*

(*автор Линор Горалик)

1733 (осень). Доппельгангеры и лоррен

Дознание окончилось, подследственного унесли. Аксель неспешно очищал инструментарий - Михалыч, подлец, опять запил и кнута не в силах был удержать. Секретарь канцелярии, почтенный Николай Михайлович Хрущов, стальная ось, вокруг которой вращалась вся жизнь замечательного сего учреждения, молодой еще худощавый человек с булаными волосами и бледным, чуть навыкате, взором, собрал бумаги со стола в папку, кивнул Копчику:

– Протокол передай копиистам, к завтреву должен быть готов, - голос у Николая Михайловича был высокий, звонкий, мальчишеский.

Копчик аккуратно собрал в стопку влажные еще листы, понес было к выходу - и тут же шагнул назад, сметенный обратно в пытошную небывалой процессией.

Они шли по коридору стремительно, как на таран. Впереди два дюжих молодчика в зеленых полицейских мундирах несли продолговатый сверток веретенообразной формы - на плечах, наперевес, словно собирались свертком своим двери выносить. За ними следовал рослый господин в партикулярном, в черной, носатой маске.

Процессия вдвинула Копчика с его листами назад, в пытошную. Полицейские сложили свой сверток на пол и замерли, господин в партикулярном встал на пороге, огляделся. Николай Михайлович поднялся навстречу ему и поклонился с почтением:

– Рад приветствовать вас, господин фон Мекк.

– Мe surprendre, Николас!
– театрально проговорил фон Мекк, то ли по-французски, то ли по-немецки - слова его были французские, а произношение немецкое, лающее, - Размотайте нашего гостя, господа, - обратился он к своим подчиненным, уже точно по-немецки.

Николай Михайлович стоял с видом невозмутимым и даже насмешливым, пока полицейские разворачивали на полу свою куколку. Фон Мекк прошел за стол и уселся на его место - он двигался легко, как танцор - и теперь сидел, играя тростью. Перчатки на нем были тончайшие, цвета маренго, а партикулярное платье - в глуховатой палитре поздней осени, сероватый пурпур, самый модный цвет сезона. На клюве его носатой маски были вырезаны ноздри, узкие, каплями, подобные льняному семени.

– Мe surprendre!
– повторил господин фон Мекк. Копчик и Аксель переглянулись. Человек из свертка уже сидел на полу, лохматый, с круглыми глазами, и наряд на нем оказался ничуть не хуже, чем на господине фон Мекк - в лососинных тонах с серебристым позументом.